Сказки русских писателей - Павел Бажов

То он переступит медведем, то утишится тише тихой скотины, то перекинется в куст, то огнем прожигает, то как старик сухоногий – берегись, исказнит! – то разудалым мальцом и уж опять, как доска, вон он – пугало пугалом.

Доли не чаять и не терять – Нежитова доля.

Далеет день. Вечереет.

В теплых гнездах ладят укладываться на ночь.

Ночь обымает.

Ночь загорелась.

Затянули на буйвищах устяжные песни.

Веет с жальников медом и сыченой брагой.

Легкая лодка скользнула в ракитник. Раздвинула куст Волосатка, пустилась Домовика по полю ко двору к Домовому.

Гуляй, поколь воля!

В ночнине кони в поле кочуют, зоблют.

Сел Нежит в мягкую траву, закатил болотные пялки, загукал Весну.

А на позов из бора отукает Див.

Гуляй, поколь воля!

Подливает вода – колыхливая речка, подплывает к самым воротам.

Разъяренилась песня.

А там за рекою старики стали в круг, изогнулись, трогают землю, гадают: пусть провещает Судина!

И волшанские жеребья кинуты.

Слышит ярое сердце, чует судьбу, похолодело...

Резвый жеребий выпал – злая доля выпала ярому сердцу.

Яром туманы идут. Поникает поток. Петуха не добудишься.

Дуб развертывает свежие листья.

И матерь-земля родит буйную зель.

Гуляй, поколь воля!

Коловертыш

Широкая, уныло день и ночь течет Булат-река, тиноватая, в крутых обсыпчатых берегах с пугливою рыбою.

Умылись наши путники в речке, переехали речку Соловьиным перевозом и вошли в густой лес. И всю ночь до зари пробирались они лесом по темным, тайным дорогам. Всю ночь вела их дорога то сквозь трущобы, то пропастями.

И трижды далеко петухи пропели – трижды клевуны пропели.

Взошла заря.

А на заре, в подсвете, в восходе солнца девять кудрявых дубов остановили их путь.

У девяти дубов, между двенадцатью корнями стоит избушка на курьей ножке.

Тихо обошли они дубы вокруг избушки, робко заглянули в три окна. Но тихо: не повернулась к ним избушка, ее не повернула куриная нога. И в окнах ни души, не слышно крика, ни шума, ни суетни, – знать, покинула ведьма избушку!

На крыше сидела серая сова – чертова птица, а у курьей ноги, у дверей, пригорюнясь, сидел Коловертыш: трусик не трусик, кургузый и пестрый, с обвислым, пустым, вялым зобом.

– Лейла, какой печальный Коловертыш!

– Слепой, как птица сова?

– Сова не сова, а глазастый и зоркий: днем и ночью разбирает дорогу.

– А это что у него за мешок?

– Это зоб, туда он все собирает, что ведьма достанет: масло, сливки и молоко, всю добычу. Наберет полон зоб и тащит за ведьмой, а дома все вынет из зоба, как из мешка, ведьма и ест: масло, сливки и молоко.

– Вот чудеса: Коловертыш!

– Да, Коловертыш.

Они поднялись по ступенчатой лестнице к двери, чуть приотворили дверь – на мышиный глазок, но Коловертыш остановил их.

– Нет ведьмы, – сказал Коловертыш, – нет хозяйки: парившись в печке, задохнулась Марина уж тридцать три года.

– Эко несчастье!

– Бедняжка! Неужто задохнулась в печке?

– Тридцать три года! – взгрустнул Коловертыш.

– А ты сам Коловертыш?

– Я сам Коловертыш, а бывало-то...

– Что, что бывало?

– А бывало-то, месяц стареет и ведьма стареет, месяц молодеет и ведьма молодеет, вчера она старая кваша и не посмотришь, а завтра посмотрит и сделает пьяным. А горька, как сажа, сладка, как мед, надменна, как вепрь, язвительна, как слепень, ядовита, как змея. Разрывала Марина оковы, что твою нитку, захочет – змея уймет, его ярое жало, а захочет – суше ветра иссушит, суше вихря, суше подкошенной травы. Вот была она какая!

– Марина-ведьма! – подхватила Лейла.

– Марина-ведьма, уж тридцать три года...

И, вспомнив Марину-ведьму, свою хозяйку, о себе рассказал Коловертыш, как ему скучно, – закрылись все радости, встретились напасти! – и не знаетон, что ему делать, – ничего не видит от несносной печали! – и куда ему деться, оголодал он! – без Марины-ведьмы, без своей хозяйки.

– А как тебя сделала ведьма? – допытывалась Лейла.

– Из собаки сделала, мудрено меня сделала ведьма: ощенилась наша собака Шумка – Шумку волки съели! – взяла ведьма место – там, где щенята у Шумки лежали, пошептала, перетащила в избу в задний угол под печку, а через семь дней я на белый свет и вышел. – Я Коловертыш, вроде собачьего сына... Съешьте меня, бога ради, мне скучно!

– Что ты... мы вовсе не серые волки! Да полно, чего горевать, ну, чего? Ты и другую найдешь, ну, не Марину, ты другую найдешь... Шумку! – растрогалась Лейла, хотела утешить беднягу, который вроде собачьего сына.

Коловертыш был неутешен: трусик не трусик, кургузый и пестрый, с обвислым, пустым, вялым зобом, – бултыхал Коловертыш пустым, вялым зобом.

– Кого нет, того негде взять... Съешьте меня, бога ради, мне скучно! – не унимался бедняга, капали крупные слезы из собачьего, верного глаза.

Лейла туркнулась в дверь. И они попали в избушку.

У самых дверей – ступа, из ступы, как заячье ухо, торчал залежанный войлок: видно, в ступе свил себе прочно ночное гнездо Коловертыш, и рядом со ступой помело длинное, под потолок, и кочерга, а по углам пустая посуда, – в пустую посуду Коловертыш выкладывал когда-то из своего зоба добычу: масло, сливки и молоко, – а на стене, в красном углу болтался замызганный, лысый воловий хвост и ожерельем висели вокруг сушеные змеи, кузнечики, песьи кости, ящерицы, акулье перо и рога оленьи, а на треногом столе – корки, крошки и черепки, а у печки – громовый камень, угли, кремень, кресало, горшок золы: – знать, у печки распоряжалась сова. И везде паутина – по щелям, по потолку, по углам.

Вот где жила ведьма Марина: старела, как месяц стареет, и молодела, как молодел старый месяц, а горька, как сажа, сладка, как мед, надменна, как вепрь, язвительна, как слепень, ядовита, как змея, захочет – змея уймет, его ярое жало, а захочет – суше ветра иссушит, суше вихря, суше подкошенной травы.

– Съешьте меня, бога ради, мне скучно! – тянул свое Коловертыш, кряхтел за дверью, у курьей ноги.

Вот где живет Коловертыш, ничем неутешен и никогда – ни днем под солнцем, ни ночью под месяцем, ни ранними росами, ни вечерней зарею, без Марины-ведьмы, без своей хозяйки, верный ведьмин помощник – Коловертыш, который вроде собачьего сына.

Постояли они в избушке, поглядели, подумали, – и за порог. И у девяти кудрявых дубов опять постояли, поглядели, подумали да, напившись ключевой воды у обожженного молнией среднего мокрецкого дуба, дальше – в недальний, неближний трудный путь по тернистой, унылой тропинке за широкую Булат-реку искать море, Море-Океан.

– Прощайте! Прощай, Коловертыш!

Коловертыш не тронулся с места, и лишь сова вспорхнула на оклик...

– А ведьмины кости, косточки, костки черный ворон в поле унес, Ворон Воронович, уж тридцать три года, а собаку Шумку... Шумку волки съели, уж тридцать три года! – кричала вдогонку сова – чертова птица, серая, кричала с задавленным хохотом.

Ховала

Наволокло, – небо нахмурилось.

Подымалась гроза, становилась из краю в край, закипала облаком.

Поднялись ветреницы, полетели с гор, нагнали ветер и вихрь.

Ветры воюют.

И гремучая туча угрюмо стороною прошла.

Не припустило дождем.

И осталась зёмля-хлебородница не умытая, не напоена.

Не переможешь жары, некуда спрятаться.

И ходило солнце по залесью, сушило в саду шумливую яблонь, а в поле цветы, и жаркое село.

Угревный день сменился душной ночью.

По топучим болотам зажглись светляки, а на небе звезда красная – одна – вечерняя звезда.

Поднялся Ховала из теплой риги, поднял тяжелые веки и ныряя в тяжелых склоненных колосьях, засветил свои двенадцать каменных глаз, и полыхал.

И полыхал Ховала, раскаляя душное небо.

Казалось, там – пожар, там разломится небо на части и покончится белый свет.

Пустить бы голос через темный лес! – Не заслышат, да и нет такого голоса.

И куда-то скрылся Индрик-зверь. Индрик-зверь – мать зверям – землю забыл. А когда-то любил свою землю: когда в засуху мерли от жажды, копал Индрик рогом коляную землю и выкопал ключи, достал воды, пустил воду по рекам, по озерам.

Или пришло время последнее: хочет зверь повернуться?

И куда-то улетела Страфиль-птица. Страфиль-птица – мать птицам – свет забыла. А когда-то любила свой свет: когда нашла грозная сила, и мир содрогнулся, Страфиль-птица победила силу, схоронила свет свой под правое крыло.

Или пришло время последнее: хочет птица встрепенуться?

И куда-то нырнул Кит-рыба. Кит-рыба – мать рыбам – покинул землю. А когда-то любил свою землю: когда строили землю, лег Кит в ее основу и с тех пор держит все на своих плечах.

Или пришло время последнее: хочет рыба сворохнуться?

Грозят страшные очи, ныряет Ховала. С пути его не воротишь...

И омлела на небе звезда вечерняя.

Мара-Марена