Секретный дьяк или Язык для потерпевших кораблекрушение - Геннадий Прашкевич

— Мы в лодке могли не заметить, — объяснил маиор, внимательно присматриваясь к берегам. — Видишь вон там… Чуть левее… За соснами… Там склон обнажился и камни сползли… Совсем недавно сползли… По какой причине?… Может, правда, тряхнуло землю?… Мы в лодке могли не почувствовать, а ил поднялся со дна. — Неистово сплюнул за борт: — Уходить надо! — Потом удивился водоворотам в быстрой протоке: — Смотри, как крутит!

Подумав, покачал маленькой головой:

— Дивый край.

Так плыли.

А в природе, правда, что-то сделалось.

Как бы дымком понесло, но не было дыма. Как бы скверным запахом понесло, но откуда?

Оглядывались, ничего не могли понять.

Совсем недавно вода бурно торопилась, ворчала, входила с шумом в протоки, раскручивала водовороты, будто решив раздвинуть каменные острова, а тут совсем остановилась, медленно кружила по воде листву, сорванные ветки. Ночью, при свете луны, видели на мелких местах осклизлые камни, поросшие подводной травой, видели стеклянные глаза рыб, без суеты взирающих на людей снизу, а сейчас вода как бы вспухла, выгнулась на стрежне горбом, вяло выдавилась из берегов, грозя хлынуть дальше, и помутнела так, что сунь руку в воду — не увидишь.

А потом река остановилась совсем.

Бьешь веслом, а с места почти не движешься.

Запах серы, адом запахло, рыба поплыла вверх брюхом.

Похабин испуганно оглянулся на маиора. Отчего это лодка стоит? Может, держит снизу лодку шаманка? Может, договорилась какая дикующая, теперь лодку держит, не желает допускать до барина? Спросил шепотом:

— Вернемся, может?

— Молчи, Похабин! — неукротимо сказал майор. — Под фортецию чувств! Ударю!

Глава VI. Черная гусеница

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………стланик перекрывал узкую тропу, цеплялся за ноги. Накипь лишайников красила плоскость скал седым, в сизой дымной полумгле, густо закоптившей небо, ужасная горелая сопка казалась призрачной. Как бы приподнятая, зависла в воздухе.

Пусто.

Иван поправил нож, заткнутый за пояс.

Впереди, там, куда он шел, из-за зубчатой кромки низкого леса, с близкого моря, наверное, с большой воды выпячивались, вспухали круглые белые облака, а, может, клубы тумана. Странные белые испарения медленно воздымались, пытаясь отнять у занимающей полнеба горелой сопки оставшуюся часть неба. Будто кто-то, невидимый, может, бог Кутха, пускал из-за леса ужасные белые пузыри.

А еще тропа… Неизвестная тропа…

Наверное, коряки ходили, решил Иван, вспомнив рассказы Айги о зимних и летних путях. Нымылане не легки на подъем, а коряки — они непоседы. Коряка можно встретить на горе, на море, на берегу, везде, где может жить человек. Потому коряк и коряк, что не сидит на месте.

Спешно шел по тропе, чувствовал — выйдет к морю.

На странные, всплывающие над морем клубы испарений старался не смотреть. Белые клубы нехорошо ширились, занимали пространство, в их сумрачном нутре что-то посверкивало. Неопределенные, как бы даже слегка размазанные, они стеной поднимались в небо, в самую его сизость. Может, это сам бог Кутха, устав, развел огонь и протянул руки к белому дыму, а может, мертвые, которые живут в камнях горелой сопки, рассорились и теперь бросались друг в друга пеплом из очага, выпускали пары, дышали туманом.

Иван торопился.

Помнил заворожено, что никуда не денется Айга.

Помнил заворожено, что круглая Кенилля не денется никуда.

Сядут сейчас у родимцев на берегу моря, думал, там их и найдет. А если даже ушли куда-то, то ненадолго, за близкие речки, потому что нымылане не ходят далеко, боятся встретить немирных коряков, а того хуже — чюхоч.

Все помнил.

Говорил себе: старый Экын прав, не надо идти так горячо, не надо идти так страстно, так в нетерпении. Старый Экын правильно предупреждал — не надо идти со страстью. Но никак не мог. Торопился. Острая тоска обжигала душу, обдавала сердце паленым веничком, все вокруг казалось нехорошо. Никогда в жизни не видел такого сизого неба, никогда не видел таких круглых, таких странных испарений над морем и над горелой сопкой, никогда не видел такого мрачного, такого сизого пепельного неба.

Чувствовал: в мире нехорошо.

Потому, наверное, и шел со страстью.

Подумал: вот плыл, плыл вверх по реке, вот вез на стойбище красивых лис, радовался миру — скоро увижу Айгу. Вот сильно радовался — скоро увижу друга сердешного Айгу, увижу Кенилля. Радовался — увижу неукротимого маиора Саплина и рыжего Похабина. Светило солнце, голубело небо, вода в реке была прозрачная, и не висели над головой пепельные облака. А увидел балаганы, совсем пустые от того, что нигде рядом не было Кенилля.

И топор не дали…

Сжал кулаки.

Дружбу крепили с Айгой…

Сперва дружбу крепили, потом отправили сердешного друга к морю, чтобы, значит, не мешал. Решили, что без Айги, без Кенилля он, Крестинин, секретный дьяк, прямиком пойдет в сторону России.

А прост путь? О том подумали? Кто подскажет, как миновать стойбища немирных коряков, как не замерзнуть в снегах, не утонуть в быстрых речках? Это в море можно неделями лежать на дне байдары и медленно умирать, там течение все равно будет нести байдару.

Шел как в беспамятстве.

В голове горело. Так бывает, когда нажуешься гриба-мухомора.

Одни говорят, у них легкость отменная во всех членах появляется — за день столько могут пройти, как другие за два дня не пройдут! Другие наоборот начинают бредить, всего пугаются, трясутся, как в огневице, а потом, что бы ни делали, ничего не помнят. Как в беспамятстве, как в огне, могут часами вертеться на одной ноге, как волчки, или пытаются пролезть в узкую щель, она им кажется широкой. А бывает так, что гриб убедительно советует некоторым мужикам удавиться. Является и говорит: ну, все, мужики, вам больше ничего не надо, теперь можете удавиться! И радостно кивает красивой пятнистой головой: многих де удивит такой диковинный поступок!

Скрипнул зубами.

Глухо. Сизость неверная, духота. Испарения мрачные, пепельные. А снизу, с моря, другие испарения. Весь мир клубится, белый, как молоко, а одновременно пепельный. Шел, мял траву ногами, спотыкался о камни, клял густой стланик. Горелая сопка в душной, в какой-то неправильной сизости казалась как бы насквозь прозрачной. Ткни пальцем, проткнешь.

И эти белые сумрачные клубы…

Белые сумрачные клубы росли над морем, как чудовищные седые грибы. Внутри грибов что-то варилось, потом взрывалось бесшумно. Мир сразу замирал, прислушиваясь: почему взрывается что-то бесшумно?

Потом увидел медведя.

Подумал: загостился, наверное, мохнатый на сопке — давил глупых евражек, лущил орехи, искал заветную травку, отдыхал; но медведь почему-то спешил, трусил по тропе деловито, был явно чем-то обеспокоен. А ведь не спросишь — куда?

Грешен, без смирения перекрестился Иван. Это от грехов моих мир так страшно замирает, впадает в безмолвие. Это от грехов моих река страшно остановилась. Это от грехов моих река совсем перестала течь, так что пришлось бросить лодку.

Кенилля…

Понять не мог, зачем друг сердешный сшел со стойбища, зачем не оставил какого знака? Зачем Кенилля не оставила знака? Сердешный друг Айга раньше обещал: вместе сходим к большой воде, Аймаклау. С родимцами поплывем бить бить китов.

Иван дивился: как так? Кит огромен. Как можно убить огромного?

Айга хитро смеялся. Кит огромен, но неуклюж. Кит никогда не торопится. Вот он входит в залив, горбатая спина торчит над водой, чайки смело садятся на обсушенную ветром спину, как на остров. Склевывают со спины ракушки. Кит не гонит чаек, он простодушно лежит на воде, пускает медлительные фонтаны, иногда впадает в сон. Тогда береговые нымыланы на байдарах, сразу по много человек в каждой, спешат к спящему киту, бьют огромного ядовитыми стрелами. Везде бьют, где могут, а особенно стараются попасть в глаз. Если попадут в глаз, кит начинает сердиться, начинает кувыркаться в воде, начинает выказывать к людям неуважение, потом млеет от сильной боли и садится на мель…

Тропа пересекла ржавые аранцы.

Прыгая с камня на камень, Иван ни на секунду не забывал о белой пепельной стене то ли теплых испарений, то ли тумана, вставшей теперь так высоко, что почти перегородила эта стена пешую дорогу к морю. Вот рухнет, думал, ускоряя шаг, совсем потеряюсь.

Но прежде, чем стена действительно рухнула, успел увидеть необычное.

По краю широкой скалы, нависшей над ржавыми аранцами, по обрывистому краю, седому от накипи лишайников, смешно приседая, подпрыгивая, плотно зажав под мышками короткие копья, скользнули одна за другой многие темные фигурки — быстрые, спешащие, а от того спешащие как-то скрытно, тайно.