Секретный дьяк или Язык для потерпевших кораблекрушение - Геннадий Прашкевич

Вспомнил монстра бывшего якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньку.

В книге, которую вел монстр, было много самых разных слов. Дьяк-фантаст так и объяснял: пусть будет в книге много самых разных слов. Пусть будут слова куши и коряков, ительменов и нымыланов, кереков и одулов. Пусть книга послужит в будущем на пользу всем людям, где либо потерпевшим кораблекрушение. В той книге, объяснял, для такого потерпевшего всегда найдутся нужные слова, к какому бы краю его ни прибило. К чюхчам попадешь — поговоришь с чюхчами, к апонцам попадешь — с апонцами. И коряки тебя поймут, и кереки, и камчадалы, и мохнатые курильцы. Даже швед из провинции Сконе, имея ту книгу, мог бы объясниться с любым дикующим, вот какую сильную книгу вел дьяк-фантаст. Знал монстр: если обращаешься к какому человеку на его природном языке, тот человек всем сердцем добреет…

Перекрестился.

Не пора ли про все забыть? И про Россию забыть, и про Апонию… Ведь убедился, что чем дальше идешь, тем меньше находишь… Может, вообще никуда больше не надо ходить? Вот большая гора, над нею небо… Если дальше идти — выйдешь к морю. А зачем? И в лесу хорошо. Можно слушать гусей, дружить с Айгой, жить с Кенилля…

Усмехнулся.

Греб, сильно ударяя веслом.

Хотел поскорее увидеть знакомый берег.

Он, Иван, подплывет, привяжет лодку к корню нависшего над рекой дерева, поднимется к балаганам, навстречу выглянет Чекава, или Кымгач, или какая другая девка. Кенилля застесняется, не станет выглядывать. Лицо круглое, закроет его ладонями, будет из балагана голоса слушать. А выйдет навстречу Айга. Переносица у друга сердешного страшно порублена ножом, вид у Айги страшный, но всегда смеется.

— Ну?

Айга ответит гортанно:

«Елко!»

Он, Иван, войдет в балаган, девки испугаются, а сердешный друг Айга обрадуется:

«Койон!»

Пригласит, укажет на пол:

«Садись».

В балагане сердешного друга Айги просторно, посреди четырьмя колышками обозначен очаг, угли тлеют, тепло. Нагие девки сидят, прикрыв стыд пятками, скромно опустив головы.

Вздохнул.

Тюньку жалко.

Он для Тюньки так ничего и не сделал, даже не повесил его. Вся жизнь Тюньки была как кораблекрушение.

Глава III. Ночные берега

В сумерках Иван правил лодку по лунной дорожке, смутно подрагивающей на ленивой воде. Сколько раз видел такое — ночь, луна, дорожки на воде, а все равно смотрел с волнением.

Раньше как?

Раньше думал просто: природа — это то, что лежит вокруг. Например, виселицы на дороге под Санкт-Петербурхом — тоже природа. «Чего это?» — спросишь. «Главный санкт-петербурхский лесничий удерживает подлых людишек от порубок». — «А чего рубят?» — «Дубы».

Так и считал: природа — это то, что лежит вокруг.

Изучал описания Светониуса, Курциуса, а то Эродотуса: в одной стране Солнце высоко, в другой низко, спорил в австериях с такими умными, как сам, почему в одной стране все вот так происходит, а в другой вот этак? И тоже думал — природа.

А тут тьма, ночь, в небесах свет тайный. Замирающий, нежный, почти неуловимый, но свет, похожий на тот, что бывает над иконами в старинных золотых окладах. Намекающий как бы…

Но на что?

Был когда-то плоский Санкт-Петербурх, дом Меншикова, похожий на кирху, каменная баба у дома Меншикова, такая красивая, что рядом приставлен часовой, пузатые шнявы на воде, по берегам многочисленные дворцы, шалаши и хижины, улицы, вымощенные хворостом, грязь топкая, вечная, палая лошадь на обочине, собаки не успели труп растащить, низкие дымы над бесчисленными трубами, мосты на плашкоутах, кликуши, солдаты, чухонки, запах пеньки, гнилой воды, пота, смолы, кабаки, конечно… Тоже считал — природа.

А где это все? Приснилось?

Зябко повел плечами. И увидел впереди огонь.

— Для тебя жжем! — радостно крикнул с берега Похабин.

— Как узнали?

— Нымылан Лула подсказал. Был третьего дня, подсказал, что видел на воде плывущую плашку. Ровная плашка, такую можно выстрогать только железом. Сказал, что бородатый по реке идет. Сказал, Аймаклау идет.

— Ну? Лула? Он же кос. Он ветх очень.

— А чего ж? — ухмыльнулся Похабин. — Может, кос, может, ветх, а вырос-то на реке. Чуть что, сразу видит.

Костерчик освещал перед деревянной избы, дальше начиналась темь, как черный заплот до неба.

Нымылана Лулу Иван знал — дальний старший брат Айги, действительно ветх, хром, косит левым глазом, с детства болен загадочной болезнью, от того еще более ветх. Поистине загадочная болезнь: можно бить того Лулу камнем, резать ножом, лить кипяток, он нисколько не почувствует боли. Совсем нигде ничего у него не болит, только вид тяжел, смотреть на Лулу страшно.

Иван весело покрутил головой. Вот край какой! Даже болезни особенные.

Но больше всего тронула Ивана деревянная изба.

Давно не жили в русской избе.

Немного низкая, углы в обло, в нижних венцах вырублены чашки и пазы, отчего на углах бревна красиво выпирают наружу, — и зимой не промерзнет такая изба. А крыша у нее под дерном.

Иван радостно потянул воздух носом.

Счастливо пахло от избы — сухим мхом, смолой, дымом.

— Вот, — сказал рыжий Похабин без хвастовства. — Даже печь из камня сложили. С самым прямым дымоходом, но печь. В глину соболиную шерсть мешали для крепости. Правда, нымылан Лула пригрозил: тряхнет бог Кутха землю, все развалится. Не любит, дескать, Кутха, чтобы ставили на Камчатке каменное. Сам-то всю жизнь обходится очагом. — И добавил, странно стрельнув глазом в Ивана: — Крепкая печь… Жалко оставлять будет…

— А чего ж оставлять? — весело ответил Иван, сам незаметно поглядывая в сторону темного тихого балагана Айги. — Жить будем. Еще казенку поставим. Кто не принесет ясак, того в казенку. — А сам опять незаметно глянул в сторону балагана Айги.

Вот Айга — друг.

Айга — друг сердешный.

Всегда встречал на берегу, даже если Иван возвращался ночью. Всегда пугался обещаниям русских совсем уйти. Хитро намекал: если останетесь, прославится род Айги. Известно, русские — сильные, у них огненный бой. Хитро намекал: если останетесь — станете богато жить, поставите новые балаганы, выроете просторные полуземлянки, возьмете переменных жен. Родимцы отовсюду понесут вам подарки. Со всеми вступите в родство. От всякого будете иметь пользу. Намекал: есть, к примеру, родимец Чегага. На вид снулый, как рыба, а не было и нет среди нымыланов такого хорошего лисичника. Пойдет за одной лисой, непременно принесет две. Ну, а скучно станет, хитро намекал Айга, позовем шаманку — у того Чегаги в роду все бабы шаманки. И в бубен умеют бить, и прыгать вокруг костра, и, специальное платье одев, хорошо нашептывают на разные предметы — на рыбьи жаберные сухие крышки или на траву, и тем лечат всякие болезни, отвращают несчастья, предвещают будущее. Будете жить богато, хитро щурил глаза Айга, будете иметь многих переменных жен, думать о будущем.

Усмехаясь, головой одобрительно качая, Иван заглянул в избу, с наслаждением вдохнул запах нежного древесного дыма от недавно протопленной печи. Тронул пальцем стену — совсем чистая, лишь редко, как пот, выступили на бревнах капельки смолы. Зимой, понятно, все закоптится, жирно повиснет под потолком сажа, но пока чисто.

Обернулся к майору.

Удивился, как бледен неукротимый маиор. И глаза блестят необычно. Спросил:

— Давежное вино пили? — а сам прислушивался с удивлением, сам поглядывал незаметно в сторону темных балаганов — это как так? Это почему не слышно сердешного друга Айгу? Раньше Айга всегда встречал Ивана на берегу. Прошлый раз встречал — как раз земля тряслась. Айга тогда сказал: совсем выжил из ума нымыланский бог Кутха, все у него плохо стоит, трясется. Столько наделал гор и долин, оврагов и возвышенностей, а ничего хорошенько не закрепил.

Дивый край.

День назад сам видел на реке странное.

Вдруг булькнуло, с темного дна, не мутя воду, но раздвигая зеленую подводную траву, медленно поднялись серые пузыри. Совсем как нарывы. Достигнув поверхности, пузыри полопались, пошел от них плохой дух. Тоже, наверное, вредничал Кутха, а может, его помощники.

— Хорошая изба, — похвалил Похабина, ждавшего похвалы.

Глянув на маиора Саплина, настороженно застывшего под деревянной сушилкой для рыб, вернулся к костерку, руками оторвал кусок копченой оленины с выставленного Похабиным блюда, а сам опять незаметно глянул в сторону темных балаганов Айги — вот почему не встречает сердешный друг?… Даже усмехнулся: спит Айга… Стареть начал… Подумал, сильно жуя оленину: сойду утром на каменистый островок, где нымыланский бог Кутха свою жену Илькхум таскал за волосы, а Кенилля уже там, прячется в траве… Кто-то страшно закричит на другом берегу — ушиа! ушиа! — Кенилля испугается, прижмется к Ивану… Подумал неодобрительно: вот спит Айга, сильно умаялся. Все лето брал рыбу, вялил кету, горбушу, нерку с маленькой головой. Все лето много трудился ради близкой зимы. Теперь голода не боится, работы не боится, охоты не боится, ничего не боится, кроме чюхоч, потому спит… А чюхоч всегда боится… Не может не бояться. Те чюхчи или коряки приходят — побивают мужчин, отбирают женщин.