И поджег этот дом - Уильям Стайрон

А потом – может быть, из-за проклятого ливня, или из-за шишки, вздувшейся на. скуле, или из-за обиды на это «Ubriacone» – облыжное обвинение в том, что он чересчур много выпил, – внутри у него словно вышибло какой-то клапан: он набрал в грудь воздуха, приосанился и, как разъяренный медведь, ринулся обратно в гостиницу. Большая ошибка. Скользкие от дождя мраморные ступени превратились в лед у него под ногой. На полпути к двери землю выдернули у него из-под ног, словно коврик. Он еще орал, когда фасад гостиницы бешено крутанулся перед его глазами, вместе с дверью и одиноким официантом, который, горестно вытаращив глаза, напрасно протягивал руку, чтобы удержать его. Край ступени ударил его по голове, и он отплыл в небытие на пышных органных аккордах, заглушивших и отзвук удара, и боль…

Очнулся он с головной болью, но, как ни странно, с ясным сознанием и. почуяв казенный запах вина и грязи, сразу понял, что он в полиции. Он лежал на койке и, пока старался вернуться к действительности, услышал собственный стон; потом он принял сидячее положение, хотя это показалось ему репетицией смерти, и нащупал на голове шишку размером с яичко, к которой невозможно было прикоснуться. Потом он поднял глаза и увидел двух полицейских. Один, чудовищно жирный сержант в очках, грозно смотрел на него из-за стола. Другой, молодой капрал с усами, стоял и разглядывал Касса не враждебно и не подозрительно, а скорее озадаченно – впрочем, и это трудно сказать наверняка, поскольку часть его лица была скрыта: широко разинув рот, он ковырял в зубах большой рукой. Все молчали. Касс тупо наблюдал за усатой крысой, которая выглянула из дыры в стене позади сержантского стола, принюхалась к атмосфере и, как праздный гуляка, вразвалочку выходящий днем из кафе, невозмутимо проследовала через дверь в соседнюю комнату. Дождь мерно барабанил по крыше. Касс еще был пьян, особой боли не чувствовал – и неожиданно для себя тоненько и глупо захихикал.

– Molto comico? – с тяжеловесной иронией произнес толстяк сержант. – Molto divertente?[224] Ничего, посмотрим, так ли уж это смешно. – Он разложил перед собой бумаги. – Поднимитесь и подойдите сюда.

Касс встал и приблизился к столу, после чего, вытянув шею, смог заглянуть в список обвинений, который в это время зачитывал тонким женским голосом сержант:

– Вы обвиняетесь, во-первых, в умышленной и преднамеренной порче имущества. Secondariamente,[225] в употреблении нецензурных слов в общественном месте. In terzo luogo[226] в нарушении порядка в общественном месте. In quarto Iuogo[227] в покушении на оскорбление действием, а именно синьора вице-адмирала сэра Эдгара А. Хатчера, Саутси, Гемпшир, Гран Бретанья. In quinto luogo,[228] в пребывании в нетрезвом виде в общественном месте. Ваша фамилия? Попрошу паспорт.

– Come?[229] – сказал Касс.

– Ваш паспорт! – повысил голос сержант.

– Он на мотороллере, на площади, – выдавил Касс, стараясь побороть бессмысленный смех.

Сержант, раздраженно всплеснув толстыми руками, обернулся к капралу:

– Давай сюда мотороллер. Мотороллер и паспорт.

Капрал жалобно закатил глаза: дождь лупил по крыше пуще прежнего.

– Ладно, подождем, пока перестанет, – снизошел сержант и снова взялся за Касса: – Nazionalita? Inglese?[230]

– Americana.[231]

– Фамилия? – с провинциальной официальностью продолжал полицейский, приготовясь писать.

– Доменико Скарлатти. – Имя, как звук флейты, как заклинание, возникло в голове без всякой причины – и сорвалось с языка; он произнес его спокойно, веско, с достоинством. Сержант вглядывался в Касса маленькими непросвещенными глазками.

– Так вы итало-американец, – пропищал он с глубоким осуждением. Потом откинулся на стуле и сложил руки на слоновьем брюхе. – Очень типично. Такие, как вы, уезжают в Америку, наживают там деньги, а потом возвращаются на землю своих предков, чтобы покуражиться. Как жаль, что с нами больше нет Муссолини. Дуче сумел бы вас обуздать. Вот что я вам скажу, Скарлатти. Здесь, в Самбуко, мы ваших безобразий не потерпим, понятно? – Он опять наклонился над бумагами. – Где и когда родились?

О Боже, подумал Касс и начал импровизировать:

– Шестою июня тысяча девятьсот двадцать пятого года. Но скажите, сержант, почему меня обвиняют в покушении? С этой вазой… Я нечаянно…

– Отвечайте на вопросы, – оборвал его сержант. – Место рождения?

– Запишите: Токсидо-Парк, – упорствовал Касс. – Потом: запятая, Нью-Йорк. – Он тихонько прикоснулся пальцами к столу, чтобы не шататься.

– Токсидо-Парк, Нью-Йорк. Как пишется?

– Т-о-к-с-и-д-о. Как столица Японии.

– Странно. Отец?

– Алессандро Скарлатти. Скончался.

– Мать? – Сержант старательно записывал.

– Лилия Роза Скарлатти. Defunta, – добавил он. – Тоже скончалась. – И вдруг – сирота с малых лет – он чуть не расплакался.

Сержант отвалился на спинку и с важным и проницательным видом снова начал его воспитывать:

– Вас ожидают серьезные неприятности, друг мой. Мы нелюбим арестовывать американцев. Но не потому, что они нам так нравятся, понятно? А только потому, что сейчас вы сильны, а мы слабы, и ваша страна… как бы это выразить?… оказывает нажим. Когда мы вернемся к принципам дуче… – на свинячьем лице появился бледный оттиск улыбки, – все это может измениться. Но в настоящее время мы не обожаем арестовывать американцев. – Он замолчал, опустил глаза и забарабанил пальцами по столу. – Но такого поведения мы не потерпим. И вас арестуем. Вот из-за таких эмигрантов, вроде вас, с итальянскими фамилиями, об Италии идет по свету дурная слава. Как указал сам дуче, – продолжал он, наконец-то блеснув эрудицией, – как указал сам дуче в своей речи в Анконе в июле тридцать первого года, демократии рухнут под грузом морального разложения и распущенности своих граждан, граждан, я полагаю, вроде вас…

Неизвестно, сколько еще он бы разглагольствовал, но тут в смежной комнате начался какой-то скандал. Сперва послышался голос мужчины, важный, грубый, недовольный, потом девичий – высокий, бранчливый и презрительный. Что-то грохнулось в стену. Девушка завизжала, мужчина заорал. Сержант пыхтя поднялся и протопал туда. «Zitti!»[232] – пропищал он, гвалт стих, слышалось только тяжелое дыхание и кастратский голос начальника. Касс обернулся к капралу; тот все еще смотрел на него, внимательно, вдумчиво и без враждебности.

– Что мне будет? – спросил Касс и закряхтел, только теперь почуяв нехорошее.

Капрал вынул ноготь из зубов, но вопрос оставил без внимания.

– Straordinario, – задумчиво протянул он, – assolutamente straordinario.[233]

– Что?

– Вакуум в голове. Родился и вырос в Неаполе, на родине Скарлатти. И не слышал ни о том, ни о другом. Как ваше настоящее имя?

Касс сказал ему; он уже трезвел, но боль в голове набухала и распускалась, и в грудь вползала черная тревога. У него вдруг возникло сумасшедшее желание броситься к двери. Он заставил себя успокоиться и попросил у капрала стакан воды.

– Что мне будет? – снова спросил он, пока капрал наливал воду.

– Нате выпейте. Не помешает. Вы прекрасно говорите по-итальянски. А наивность ваша в таких вопросах, думаю, оттого, что вы американец.

– Это вы о чем?

– Это я о сержанте Паринелло. Когда полицейский хочет вас арестовать, он вас сажает. И все. С другой стороны, когда он видит, что может немного нажиться на отчаянии обвиняемого, которому хочется на волю, тут начинаются длинные рассуждения о том и о сем. Дуче. Анкона. Тридцать первый год. Демократии. Моральное разложение и распущенность. Вам не кажется, что в этом витийстве есть система? Дать время. Дать обвиняемому время произвести в голове соответствующие вычисления, а именно: выложит ли он, скажем, сумму, эквивалентную царскому обеду в первоклассном ресторане, или проступок его таков, что требует пожертвования более щедрого… скажем, на новое платье для чьей-то жены или же…

– Я не дам взятку этому мешку с потрохами! – воскликнул Касс с чрезмерным жаром – дух Кальвина, Уэсли и Нокса[234] внезапно вспыхнул в нем при упоминании о расходах.

– Тсс, – остерег его капрал. Лицо у него было очень серьезное. – Поверьте, это я, Луиджи, говорю: Паринелло может крепко насолить. Обвинения вы слышали: до суда можете месяц просидеть в тюрьме в Салерно. А процедура выпуска под залог у нас не такая, как в Америке. Паринелло в общем-то человек дешевый. – Он подошел к двери, поглаживая усы, потом тихо сказал: – В вашем случае я счел бы, что десяти тысяч лир достаточно, если вы заплатите за разбитую вазу. Открыто нельзя, суньте ему в папку. Я ничего не видел.

– Почему вы мне помогаете? – вслух удивился Касс.

Но пугающе ласковый, загадочный в своей убежденности капрал скрылся в соседней комнате. Что за гнусная афера, подумал Касс, десять тысяч лир. Недельное жалованье этой свиньи. А сам он оставался почти без денег, и это, говоря по правде, было сейчас важнее и чем уязвленная гордость, и даже чем отвращение к бычьему пузырю, который совершал вымогательство. Голова раскалывалась, живот болел, ему было паршиво, как в самые паршивые парижские дни; он вынул из бумажника купюру – последнюю такого достоинства, – шепнул ей «прости» и сунул в папку сержанта так, чтобы скромно высовывался только краешек – как розовенькая полоска ноги над чулком.