Время Сигизмунда - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда со стороны степи поднимались тучи птиц, дул ветер с клубами дыма, когда ожидали в гости татар, тогда всё население толпилось в замки, леса и пещеры. Но зачастую и они не могли защитить их от нападающих. Часто рычание скота, дым огня выдавали тайный приют народа, на который нападали в лесу, выгоняли дымом из пещер; они погибали на месте или шли в рабство. Обычно оставались только замки, потому что татары на них редко нападали, не имея на это ни времени, ни желания сражаться.
Надбужанин нашёл своё Подолье красивым, несмотря на следы недавнего опустошения, несмотря на пустые поля, широко тянущиеся, и этот смрад опустошения и пожара, который долго тяготеет над опустошённым краем. Но, направляясь к своим с сердцем, переполненным чувствами, с желанием найти братьев, он ужасно разочаровался. Где он надеялся поздороваться с семьёй, находил только равнодушных людей, которые взирали на него с любопытством или недоверием.
Сам чужой среди своих, нигде приятельской руки, нигде жалости, нигде радости…
Слоняясь от дома к дому, от деревни к деревни, шляхтич пришёл с палкой в окрестности Тулчина, увидел старый Брацлав и заплакал над Бугом, который напомнил ему молодость.
Буг нёс свои воды, как раньше, на его берегу цвела деревня, только люди изменились, онемели. Напрасно он расспрашивал об Анне, о своей Слободе, никто ему ничего о них поведать не мог; он пошёл дальше.
Сердце его билось и билось, когда увидел на пригорке у Буга белые стены замка, который так хорошо знал. Было утро, колокола звонили на утреннюю мессу, когда, выходя из зарослей, он остановился напротив парома, ведущего по Бугу к Виннице. Тут, ещё больше взволнованный, чем когда-либо, он вошёл в город и, найдя костёл открытым, побрёл в него и упал в ризнице на колени. Смотрел на прохожих и искал знакомые лица. Никого! На него глядели с холодным недоумением, с равнодушным любопытством. Почти бессознательный, он вышел с выходящими из костёла, остановился, огляделся, вспомнил знакомого и, расспросив о его доме, пошёл.
Его не было дома. Другой принял его, выслушал, даже плакал; но, увидев, что он такой оборванец, такой бедный, быстро ушёл, боясь, как бы не просил помощи. Всё больше отчаиваясь, уже не задерживаясь более в городе, он пошёл по берегу Буга в свою Слободу; сто раз он останавливался в знакомых и так мало изменившихся местах.
Наконец он увидел замок и сел на землю, потому что не имел отваги спросить, подойти; теперь так живо вспоминалось ему безвозвратное прошлое. После долгого противостояния с собой он остановился у его ворот.
Там совсем ничего не изменилось, только деревья слегка подросли, только стены потрескались, только хмель гуще покрывал палисад, на валах трава росла пышней. Кажется, только вчера оттуда вышел.
Но замок стоял пустой, гарнизон в нём был небольшой. Он спросил о княгине; никто ничего сказать ему о ней не мог: одни утверждали, что она была на Руси, другие — что была в Кракове, а говорили о ней с неким беспокойством, колебанием. Пошёл поглядеть на валы, на вишнёвые деревья, смотрящие на реку, где стояла Анна, а потом с растерзанным сердцем пошёл к своей Слободе.
Кто не знает, как легко, как сильно сердце привязывается к кусочку земли, который человек называл своим? Что говорить, когда после долгого отсутствия, после пережитых несчастий оно снова на него попадает? В роще, неподалёку от Буга, на пригорке стояла Слободка шляхтича. И тут никакой, никакой перемены. Среди густых деревьев, за дубравой, он заметил свой белый домик с соломенной крышей, с окружающей его пасекой, с примыкающим к нему садиком.
Всё как раньше, словно только вчера брошено.
Через наполовину открытые ворота, у которых сидела маленькая девочка, он вошёл во двор. Кто же не помнит в песнях Гомера того чудесного места, когда Улисс, никем не узнанный, всеми забытый, только старой собакой был признан хозяином, старой собакой, умирающей на куче мусора? О! Часто верный старый пёс вгоняет людей в стыд памятью и благодарностью. Но тут и собаки не было, которая узнала бы старого хозяина.
Толстый шляхтич в белом полотнянном кителе, в соломенной шляпе сидел на лавочке на крыльце. Собаки бросились на путника, их отозвали. Надбужанин, плача, сел на лестницу и напрасно обращал глаза на прохожих, на собирающихся вокруг. Ни одного знакомого.
— Значит, — сказал он в отчаянии, — никого, никого, кто бы меня узнал! Никого, кто бы поздоровался с паном!
— С паном? Гм? — воскликнул шляхтич, вставая. — Как это? Гм?
— Пятнадцать лет назад, — сказал путник, — мы с князем Соломерецким пошли на татар, я был в тяжёлом рабстве у неверных! А когда вернулся, даже ни одного знакомого лица, ни одной дружеской руки, что бы пожала мою руку.
— Значит, вы шляхтич? — спросил толстяк.
— Вы не помните Чурили? — спросил освобождённый.
Крестьяне и слуги переглянулись, пошептались, покивали головами.
— Пятнадцать лет! Это приличный отрезок времени.
— Значит, никого больше нет?
— Уж понемногу мы все это припоминаем, но узнать…
— Это не он, — сказал кто-то из толпы.
— Нужно Марту позвать.
А Марта была раньше хозяйкой в Слободе, но теперь так постарела, ослепла, что из хаты своих внуков не выходит.
Шляхтич пожал плечами, стоя на крыльце с очевидным беспокойством; пришла его жена, двое маленьких детей, дворовые. Все окружили бедолагу, удивляясь и сомневаясь в правде его рассказа.
— А мой брат? — спросил Чурили.
— А! Брат! Это брат! Пан Венцеслав.
— Брат мой! Что с ним стало?
— Умер, — сказал спокойно шляхтич, — и как раз после него я купил этот участок земли.
Чурило горько задумался.
— И если думаете вести процесс… — добавил, беспокойно глотая слюну, новый владелец.
— О, будьте об этом спокойны, — ответил Чурило, — нет ни желания, ни возможности для этого. Я хотел только увидеть мою Слободу и пойду дальше.
— Куда? — спросил шляхтич, всё ещё беспокойно.
— В свет, куда глаза глядят.
Прежде чем привели старую Марту, жена шляхтича подала питьё и еду Чуриле; но
