И грянул гром… (Том 4-й дополнительный) - Вашингтон Ирвинг

— Но почему этот камешек именно сюда?

— Он твердый и круглый, пап. Его место именно здесь.

— Но ведь и этот вот тоже твердый и круглый.

— Ну, на нем есть вазелин. Когда доберешься до этого места, отсюда иначе не разберешь, что это круглое и твердое.

— А дальше что? Вот эта свеча?

Лицо Скотта выразило отвращение.

— Она в конце. А здесь нужно вот это железное кольцо. Парадину подумалось, что это как игра в следопыты, как поиски вех в лабиринте. Но опять тот самый произвольный фактор. Объяснить, почему Скотт располагал свою дребедень так, а не иначе, логика — привычная логика — была не в состоянии.

Парадин вышел. Через плечо он видел, как Скотт вытащил из кармана измятый листок бумаги и карандаш и направился к Эмме, на корточках размышляющей над чем-то в уголке.

Ну-ну…

Джейн обедала с дядей Гарри, и в это жаркое воскресное утро, кроме газет, нечем было заняться. Парадин с коктейлем в руке устроился в самом прохладном месте, какое ему удалось отыскать, и погрузился в чтение комиксов.

Час спустя его вывел из состояния дремоты топот ног наверху. Скотт кричал торжествующе:

— Получилось, пузырь! Давай сюда…

Парадин, нахмурясь, встал. Когда он шел к холлу, зазвенел телефон. Джейн обещала позвонить…

Его рука уже прикоснулась к трубке, когда возбужденный голосок Эммы поднялся до визга. Лицо Парадина исказилось.

— Что, черт побери, там, наверху, происходит?

Скотт пронзительно вскрикнул:

— Осторожней! Сюда!

Парадин забыл о телефоне. С перекошенным лицом, совершенно сам не свой, он бросился вверх по лестнице. Дверь в комнату Скотта была открыта.

Дети исчезали.

Они таяли постепенно, как рассеивается густой дым на ветру, как колеблется изображение в кривом зеркале. Они уходили держась за руки, и Парадин не мог понять куда, и не успел он моргнуть, стоя на пороге, как их уже не было.

— Эмма, — сказал он чужим голосом, — Скотти!

На ковре лежало какое-то сооружение — камни, железное кольцо — мусор. Какой принцип у этого сооружения — произвольный?

Под ноги ему попался скомканный лист бумаги. Он машинально поднял его.

— Дети. Где вы? Не прячьтесь…

ЭММА! СКОТТИ!

Внизу телефон прекратил свой оглушительно-монотонный звон.

Парадин взглянул на листок, который был у него в руке.

Это была страница, вырванная из книги. Непонятные каракули Эммы испещряли и текст и поля. Четверостишие было так исчеркано, что его почти невозможно было разобрать, но Парадин хорошо помнил «Алису в Зазеркалье». Память подсказала ему слова:

Часово — жиркие товы.И джикали, и джакали в исходе.Все тeнали бороговы.И гуко свитали оводи.

Ошалело он подумал: Шалтай-Болтай у Кэрролла объяснил Алисе, что это означает. «Жиркие» — значит смазанные жиром и гладкие. Исход — основание у солнечных часов. Солнечные часы. Как-то давно Скотт спросил, что такое исход. Символ?

«Часово гукали…»

Точная математическая формула, дающая все условия, и в символах, которые дети поняли. Этот мусор на полу. «Товы» должны быть «жиркие» вазелин? и их надо расположить в определенной последовательности, так, чтобы они «джикали» и «джакали».

Безумие!

Но для Эммы и Скотта это не было безумием. Они мыслили по-другому. Они пользовались логикой X. Эти пометки, которые Эмма сделала на странице, — она перевела слова Кэрролла в символы, понятные ей и Скотту.

Произвольный фактор для детей перестал быть произвольным. Они выполнили условия уравнения времени-пространства. «И гуко свитали оводи…»

Парадин издал какой-то странный гортанный звук. Взглянул на нелепое сооружение на ковре. Если бы он мог последовать туда, куда оно ведет, вслед за детьми… Но он не мог. Для него оно было бессмысленным. Он не мог справиться с произвольным фактором. Он был приспособлен к Эвклидовой системе. Он не сможет этого сделать, даже если сойдет с ума… Это будет совсем не то безумие.

Его мозг как бы перестал работать. Но это оцепенение, этот ужас через минуту пройдут… Парадин скомкал в пальцах бумажку.

— Эмма, Скотти, — слабым, упавшим голосом сказал он, как бы не ожидая ответа.

Солнечные лучи лились в открытые окна, отсвечивая в золотистом мишкином меху. Внизу опять зазвенел телефон.

АЛЬФРЕД Э. ВАН ФОГТ

Альфред Э. ван Фогт родился в 1912 году в семье голландского происхождения. Рос впечатлительным, фантазирующим ребенком, любил сказки. В кризисный 1929 год отец потерял работу, и мечту о колледже пришлось оставить. Альфред работал на ферме, водителем грузовика, клерком в конторе, а в перерывах пробовал писать. Первые произведения А. ван Фогта относились к жанру «исповеди молодого человека», «рассказам о любви» и т. п.

Рассказ Джона Кэмпбелла «Кто ты?» вдохновил двадцатишестилетнего автора на первые опыты в научно-фантастическом жанре. В июльском номере журнала «Поразительная научная фантастика» за 1939 год был опубликован его рассказ «Черный разрушитель», который сразу же завоевал первое место при опросе читателей. По сюжету космический корабль землян прибывает на чужую планету и сталкивается с могучим и разумным существом, похожим на кота, который способен изменять вибрационные свойства металла и благодаря этому проходить сквозь стальные стены.

Оригинален и стал вехой в развитии научной фантастики рассказ «Слэн» (1940 г.) — о мутантной расе слэнов-суперменов, людей с двумя сердцами, обладающих способностью читать мысли, но преследуемых нормальными людьми. Рассказ ведется от лица христоподобного девятилетнего «слэна» Джомми Кросса, родителей которого убили, а сам он борется за спасение. «Слэн» написан с глубоким психологизмом и драматизмом и насыщен научными предвидениями, в том числе об использовании атомной энергии.

В 1941 году появился рассказ «Заколдованный круг» («Качели») о человеке, который на машине времени отправился в эпоху, предшествующую сотворению вселенной, и по пути собрал так много энергии, что ее высвобождение при прибытии машины в момент назначения привело к «большому взрыву», породившему вселенную. В этом рассказе впервые упоминается Оружейная Лавка, ставшая стержнем ряда последующих произведений писателя.

А. ван Фогт не чужд мистическому, и мир будущего он видит отнюдь не либеральной идиллией. Он не раз проявлял восприимчивость к тем концепциям, которые допускали возможность коренной метаморфозы реальности. С энтузиазмом стал пропагандистом идей о неаристотелевских системах логики и общей семантике, затем — концепции об умственной сущности зрения и, наконец, увлекся пресловутой «сайентологией».