Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

В нашей нашумевшей книжке 1989 года «Тоталитаризм как исторический феномен» мы показали доктринальное родовое единство трех основных видов тоталитаризма (советско-большевистского, итало-фашистского и немецко-нацистского), а также то, что их друг от друга отличает. Любая тоталитарная репрессия действительно построена на «смещении вины на другого». Но сам этот «другой» может пониматься по-разному.

Гитлеровский вариант был ориентирован на «избавление немецкой нации от чувства вины» и на смещение вины вовне , на другие народы. Сталинизм основывался на репрессивной процедуре «вменение вины – отказ от вины» внутри социума, по классовому принципу. Фашистский же корпоративизм Муссолини был сравнительно менее репрессивен. Он исповедовал принцип «враг – тот, кто не с нами», т.е. не принадлежит к «нашей корпорации». Попутно замечу, что этот вариант репрессивности более всего соответствует тому, что имеет место в современной России.

Таким образом, подтвердилась догадка о том, что тот или иной вид тоталитарной репрессии есть некая тотализация окончательного решения в поначалу весьма безобидной, казалось бы, идеологической игре в «кто виноват?». В одной из университетских лекций я очень давно спонтанно набрел на термин, назвав такую игру «тотализатором». Термин этот мне показался удачным, и я пользуюсь им до сих пор.

Показательно, что в разных культурах игра в «тотализатор» возникает в типологически сходных исторических ситуациях. Это, с одной стороны, ситуация кризиса традиционализма и возникновения императива модернизации. С другой стороны, это нарастание в культуре дополнительного напряжения между «универсалистами» и «самобытниками». Две линии этих напряжений растягивают и рушат первичный, традиционалистский социальный и идейный консенсус. Возникают непримиримые субкультуры и, как следствие, острейшая «война идеологий», каждая из которых активно использует проблематику «вины» в тех или иных вариантах, будь то классовые, этнонациональные или корпоративистские. Репрессивные идеологии как системы вербальных и текстовых инвектив запускают социальный «тотализатор», направленный на упрощение социума – зачистку его от «виноватых». В этом смысле тоталитаризм – не конечное, итоговое состояние общества, а сам процесс его упрощения.

Как же зарождаются подобного рода системы, построенные на идеологическом «вменении вины», и как они в дальнейшем тотализируются?

Обратимся к анализу самой ранней большевистской практики, имевшей место еще до захвата Лениным политической власти. Интересны в этой связи наблюдения Николая Валентинова в его книге «Встречи с Лениным». Валентинов пишет: «Ленин умел гипнотизировать свое окружение, бросая в него разные словечки; он бил ими, словно обухом, по голове своих товарищей, чтобы заставить их шарахаться в сторону от той или иной мысли. Вместо долгих объяснений – одно только словечко должно было вызывать, как в экспериментах проф. Павлова, „условные рефлексы“. В 1903 году и первой половине 1904-го таким словечком была «акимовщина», в следующие годы появились другие: „ликвидатор“, „отзовист“, „махист“, „социал-патриот“ и т.д. Спастись от гипноза штампованных словечек можно было, лишь далеко уходя от Ленина, порывая с ним связь» [88] .

Об этом же свидетельствует и прекрасно знавший Ленина Ю. Мартов, который описывал полемический ленинский стиль, как «бесчисленное повторение одних и тех же бессодержательных „бойких“ и „хлестких“ словечек» [89] . На ту же первичную интенцию большевизма – инвективно-репрессивную речевую практику – обратил внимание и Георгий Федотов. «В Ленине, – писал он, – нет ни скрупула русского интеллигента… Русские марксисты 90-х годов, этически настроенные и сами презирающие себя за это, ужаснулись перед „твердокаменным“ и покорились ему. Он стал центром притяжения людей нового типа. Он сам ковал его, неумолимо преследуя сарказмами и оскорблениями мягкотелого интеллигента. Из евреев, кавказцев и русских ницшеанцев он создавал свою гвардию – хищников и бойцов. То, как он умел (хотя и не всегда), укрощать этих тигров подполья, не менее удивительно, чем обуздание волчьей стаи Октября. Выковать большевистскую партию было не легче, чем государство СССР» [90] . Вспоминаются в этой связи и слова одного из персонажей «диалогов» в знаменитой работе С. Булгакова «На пиру богов» (1918): «Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо: большевизм родился из матерной ругани » [91] .

Итак, тоталитарно-репрессивные локусы как пространства словесных инвектив появляются, конкурируют, исчезают, ищут адекватную себе идеологию, которую можно использовать в качестве наилучшего орудия идейной репрессии…

Игорь Яковенко: Но «матерную ругань» вряд ли можно вывести за границы русской традиционной культуры…

Алексей Кара-Мурза:

Полагаю, что вы все же согласитесь с тем, что русская культура – и низовая, и тем более интеллектуальная – к этому не сводится. В ней существовали и действовали факторы, которые оказывали нейтрализующее, блокирующее воздействие на ее репрессивность. Поэтому «протототалитаризм» в русской истории (и не только в русской) пульсировал, нарастал, спадал, и отслеживание этих его метаморфоз представляет безусловный исследовательский интерес.

Вспомним принцип изложения, принятый Николаем Бердяевым в работе «Истоки и смысл русского коммунизма». Бердяев последовательно перебирает всех возможных отечественных «кандидатов в тоталитаристы» (Белинского, Бакунина, Ткачева, Нечаева) и показывает, что является в них уже вполне тоталитарным, а чего, кому и почему недостает. Показывает Бердяев и социальный и идейный контекст, который одновременно и подпитывал возможности «кандидатов», и блокировал их притязания.

Игорь Клямкин: В своем докладе Яковенко как раз и пытается объяснить, почему «подпитывающее» возобладало над «блокирующим» именно в России. Опять-таки потому, полагает он, что подпитка осуществлялась русской традиционной культурой, в которой репрессивность была доминантой.

Алексей Кара-Мурза:

А я пытаюсь доказать, что не так-то все просто и однозначно. Процесс пульсации, т.е. конденсации и рассасывания репрессивных, тоталитарных инвективных практик – это, по-видимому, универсальный мировой процесс, одна из инвариантных сторон человеческой культуры. Достаточно вспомнить исследовательский проект по изучению «авторитарного сознания» среди американских студентов под руководством Т. Адорно. Вопрос же, скорее всего, в том, какая среда, с одной стороны, и какая идея – с другой, способствуют наилучшей консолидации тоталитарной идеологической репрессии. Где больше ресурсов для нее и где меньше ограничителей?

Дистанцируясь и от вульгарной русофобии, и от несколько склонной к мазохизму ветви самобытничества, ставящих знак равенства между «Россией» и «коммунизмом», я совсем не склонен и к тому, чтобы уходить от проблем, поставленных в докладе Яковенко. От того факта, что коммунизм случился не где-нибудь, а в России. Именно из этого исходит докладчик, и именно из этого, по-моему, исходить и надо. Но надо признать и то, что в русской традиционной культуре, на репрессивности которой акцентирует свое и наше внимание Игорь Григорьевич, долгое время сохранялся иммунитет против тотализующей индоктринации.

Этой культуре были свойственны и самостраховка, и самоограничение. Возможно, в этом и состоит главный смысл всего культурно-духовного опыта России: нигилистически-апокалиптический (в терминах Бердяева) потенциал «русской души» по-своему гасился, усмирялся в самых разных, подчас разнонаправленных идейных формах – и в западничестве, и в славянофильстве, и в соловьевском «всеединстве». Да и имперская власть тоже, как могла, гасила возможную тотализацию отдельных социальных проектов. Гасила в вязком контексте политико-культурных синтезов, представлявших собой, конечно, вариации не столько Евразии, сколько «Азиопы». Именно для этих «кентавров» были придуманы остроумные формулы: «поп во фраке» (вспомним Гоголя), «православный царь в мундире немецкого офицера» у Федотова и многие другие…

Игорь Яковенко: Все гасили, а погасить не получилось. Важно же именно то, что получилось, а не то, что кто-то этого не хотел и этому противостоял.

Алексей Кара-Мурза:

Я солидарен с классической линией изучения метаморфоз русского сознания, идущей от Достоевского через Бердяева, Франка, Аскольдова, Лосского, Карсавина, Степуна, Федотова, Флоровского до Вейдле, Шмемана и Солженицына. У всех них варьируется одна и та же мысль: «Коммунизм – болезнь русской души». Но болезнь эта не врожденная, и она уж точно не сразу дошла до критической стадии. Она развивалась, причем под влиянием не только внутренних, но и внешних воздействий – таких, как тот же марксизм.

В вопросе о «репрессивности русской культуры», поднятом в обсуждаемом докладе, меня интересует возникновение в ней репрессивной идеологии. Не надо, думаю, доказывать, что изначально она в этой культуре заложена быть не могла. Как же она появилась? И какую роль в ее утверждении сыграл марксизм?