Зона обстрела (сборник) - Александр Кабаков

Я сидел за столом, самый ненавидимый мною свет – утренний, серый – понемногу заполнял комнату, достигая уже дальней от окна стены, лампа бледнела, и я понимал, что история моя с этой ночи начала двигаться к концу с новой скоростью.

Але, это я.

Здравствуй, любимый… Ты спал хотя бы немного?.. Сколько же можно… Ты совсем измучился…

Все в порядке, не думай об этом. Скажи лучше, мы сможем повидаться сегодня? Я соскучился, я хочу тебя видеть, я хочу в галерею, к верстаку, к Таньке, куда угодно, можем просто погулять, я хочу тебя видеть, хочу тебя видеть, я не могу без тебя жить, не могу жить.

Ну, перестань… можешь, прекрасно можешь жить… Ты работал уже сегодня?.. Получается?.. Много успел?..

Знаешь, я сам удивляюсь. Чем больше рушится, тем лучше идет дело, после пожара все сдвинулось и пошло, вчера я, конечно, не мог заснуть, ты же знаешь, если я перебираю с вечера, либо не могу заснуть, либо падаю, как мертвый, в десять, зато просыпаюсь в три, в четыре, ну и, как положено, весь комплект, печень, голова, ползу в душ, а вчера Женя была дома, я старался не бродить, не шуметь, кое-как свалился с дивана, сел за стол, мучился-мучился и, незаметно как-то, к утру закончил то, что давно хотел, последние строчки для сборника, покажу потом, вроде ничего, только скажешь честно, ладно, и лег снова, думал заснуть, но, понятно, какой сон, когда перевозбудился, и светает уже, встал снова, умылся тихонько, кофе сварил из смолотого, оставалось немного, смотрю – шесть, а делать нечего, и чувствую себя почти нормально, и сел опять работать, тот лист, который давно придумал, помнишь, я рассказывал тебе, подражание Эшеру, двусторонний человек, помнишь, как бы вывернутый наизнанку, еще девяти не было, а я уже почти все сделал, ерунда осталась, смотрю, уголь кончается и нету больше, черт его знает что, а тут звонят, можно выезжать на пробы, представляешь, да нет, это всего три дня, но надо быстро, паспорт, визы, все эти дела, так всегда – все вместе, то на части рвешься, то делать нечего, только по городу болтаться и по сторонам глазеть, так что видишь, все не так плохо, плохо только, что не увидимся сегодня, я ведь правильно понял, ты хотела сказать, что не сможешь, да?

Я тебя люблю… мне так нравится, когда ты говоришь о своих делах… я ведь знаю художников… когда говорят о работе, делаются важные… и все всерьез… нет, ты уважаешь свою работу, я понимаю… но всегда немного иронии… и трезво… знаешь, я буду ужасно скучать, когда ты уедешь…

Это всего три дня, и еще неизвестно когда, а сегодня я так надеялся, но ты никак не сможешь, никак?

Никак… ну, не ной, ты мой милый, ты мой хороший… лучше послушай, я тебе еще скажу, что я люблю… еще я люблю, когда ты рассказываешь всякие истории из своей жизни… только не с бабами… и когда… вернее, всегда мне это интересно, ты же знаешь, у меня такой интерес к этому всему… естествоиспытательский… мне кажется, что я многого про это не знаю… и не умею… но когда в прошлый раз у Таньки ты начал рассказывать… мне вдруг расхотелось… и твои фантазии, где я участвую… у меня вдруг все пропадает, высыхает… а когда мы куда-нибудь едем, или в галерее, и еще сидят Танька и Славик, и ты начинаешь вспоминать… что-нибудь о тех временах, когда нам с Танькой было лет по десять, а Славика вообще не было… так интересно, и ты такой красивый… я слушаю и смотрю на тебя, а ты этого почти не замечаешь… ты кокетничаешь с Танькой и, мне кажется, даже со Славиком… да кокетничай, совсем не надо меняться!.. ты же мне такой понравился… мы же одинаковые… может, завтра удастся, придешь в галерею… естественно, просто художник пришел в галерею, и все… а там будет видно, может, Танька пойдет дальше тусоваться… в клуб какой-нибудь… а мы заедем к ней на часок, да?.. у меня будет свободен весь вечер, ведь вернисаж же… не расстраивайся, любимый, замечательный, завтра… завтра…

Надо еще дожить. Расскажи, что ты делаешь сейчас.

Я сижу на кухне… возле телефона… и смотрю на плиту… варится суп… знаешь, какой я умею делать гороховый суп… тебе понравился бы… в кухне работает маленький телевизор, какая-то дрянь идет мексиканская… дома никого нет, только мама, но она прилегла, спит… у нас жарко, я босая, в трусах… ну, чего ты сразу кричишь, я знаю, что ты не любишь, не хочешь, чтобы я дома ходила голая… но я же не голая… ну, не кричи, сейчас надену майку, помнишь, у меня есть такая длинная майка, как платье прямо… доварю суп, поеду за Аленкой, потом вместе с ней в бассейн, потом я еще хотела сегодня стричься… отдохну, поваляюсь, ящик посмотрю… я чего-то так устала в последние дни… и выгляжу плохо, зеленая, глаза тоскливые… ты все-таки неправильно представляешь мою жизнь… в чем-то правильно, а в чем-то совсем не так… ты думаешь, что я очень близка со своими домашними, но это не то… я к ним привязана, вот правда… но не близка… это совсем не так, как с тобой… ты оказался первым близким мне человеком за всю жизнь… ну, и еще был один человек… недолго… он тоже был похож на меня, но я его совсем не уважала… даже презирала немного… и еще…

Алло, ответьте Подлипкам, ждите.

Алло, это ты, что ли? Слушай, мы тут сидим, квасим, решили вот позвонить, чтоб ты не скучал там. Думали, уже не застанем, понял, пацаны говорят, он уже давно заплыв делает. Москва-река, да? Ну. А ты отвечаешь, скажи, пруха? Ну, ты понял, да? Ты когда площадь освобождаешь? Давай, брат, не обижай людей, понял, да, пацаны сейчас сидят, квасят, пива взяли, хотели прямо по тачкам – и к тебе, а я говорю, бросьте, пацаны, культурного человека не надо обижать, он же имеет понятие, он уже шмотье собирает, уже съезжать собирается с чужой площади, правильно? Алло, ты слушаешь? А ты отвечаешь, але и все такое. Ты, значит, не понял, да? Слушай и записывай. Ты козел вонючий. Ты чмо мелкое. Ты петух комнатный, падла, понял? Я завтра в Москве буду, понял, подъеду к тебе. Ты хуесос, понял? Ты…

Але, это я.

Нас разъединили. Они. Да. Этому нет конца. Знаешь, я растерялся. Такие вещи всегда происходят только с другими, к ним трудно подготовиться. И ведь я знал, чувствовал, что начинаю пропадать, что скоро пропаду, но я не представлял, что таким способом, это сумасшествие, паранойя, причем, заметь, имеет явственно советскую окраску, ведь что для советского человека всегда было самым страшным? – потеря прописки, что самым желанным? – получение квартиры, видишь, они в эту точку и бьют, и действует, я испытываю совершенно панический ужас, мне стыдно, я уже давно отвык бояться, а теперь боюсь, и вовсе не звонков их мудацких и не поджогов, боюсь совершенно отвлеченных пока вещей – бездомья, бродяжничества, как это у нас изумительно называется: «без определенного места жительства». Конечно же, пишется вместе, «местожительство», великий, могучий, правдивый, свободный, особенно свободы в этом много, в «местожительстве», и величие слышится, правда? А вот что точно слышно, так это могущество, и правда тоже, потому что и ты тоже чувствуешь, что есть некоторое жуткое могущество чье-то в том, что ты можешь оказаться вне этого чудовищного слова, вне «местожительства», а оно покидает тебя, и ты остаешься один, лишенный и места, и времени, и, следовательно, самого жительства, потому что у нас его не может существовать отдельно, жительства, а обязательно вместе, место и процесс, протекающий в этом, специально отведенном месте – местожительство. Кстати, местожительство, что это? Ты только задумайся, это удивительная вещь, это объединение, времени-жительства и пространства-места, это торжество физики и философии в нашей удивительной стране, вообще склонной объединять все – Европу и Азию, историю и географию, грех и святость, добро и зло, ты согласна? Сейчас я налью себе еще этого дивного болгарского напитка, дай им бог удачи, нашим братушкам, сохрани их отсталые технологии, по которым без всяких красителей и прочей технической гадости делают они свой виноградный самогон, дай им бог удачи, пусть они и дальше шлют его нам вагонами, этот дивный «Солнечный берег», сто́ящий даже в самом крутом ларьке не больше десяти штук, сейчас я налью его еще и выпью.

И теперь скажу тебе страшную вещь, открою ужасную тайну. Я дошел своим умом до сути национальной идеи. Теперь я знаю, что такое Россия, – это местожительство, понимаешь? Место и жизнь, в этом месте проходящая, но не отдельно, а вместе, вместе, и пишется слитно, как в милицейских вопросниках, вот это и есть наш особый путь, путь слившихся с местом, это и есть наши обстоятельства места действия, очень, я тебе скажу, сложные обстоятельства, а еще, как ты, может, помнишь, есть обстоятельства времени, отвечающие на вопрос не «где?», а «когда?», и с ними тоже есть проблема, потому что их нет, и на один из проклятых вопросов «когда?» всем, кто имеет наше местожительство, следует отвечать «всегда», и больше ничего, потому что ни вчера, ни завтра, ни позавчера, ни через год ничто не менялось и не изменится, и это не было и не будет ни страной, ни государством, ни историей, ни географией, а будет местожительством, чудовищным гибридом вещи и процесса, времени, как я тебе уже говорил, и пространства, будь оно неладно!