Крушение империи - Михаил Козаков

— Еще?.. П-пф-фу… мало ли что можно еще вспомнить, господа! Ведь в моем распоряжении… хм, в моем распоряжении были такие штучки… хм, было!

Он бросил на воду недокуренную сигару и торопливо, словно кто-нибудь мог помешать ему сейчас, продолжал:

— Всей России известно, как я боролся, когда имел власть, с немецким засильем. И я нажил врагов… я, правый человек, русский роялист… эх, господа! Против меня все эти челядинцы: Распутин, Штюрмер и другие… А с чего это началось? Когда я был еще в Думе, то обратил внимание на историю воссоздания русского флота… Мое внимание обратила на себя ревизия сенатора Нейдгардта… После моей речи о синдикатах я имел случай получить от одного лица всеподданнейшую докладную записку Нейдгардта — сводку о данных его ревизии. В этой записке он указывал на существование синдиката судостроительных операций, который образовало «Общество русских судостроительных заводов» вместе с разными немецкими фирмами: например, Виккерс и другие… Смысл этого синдиката, господа, был тот, чтобы отдельные фирмы не могли брать дешевле тех цен, которые, назначит это судостроительное общество, причем в синдикате было сказано совершенно откровенно: прибыль — ровно рубль на рубль! Каково?.. При таких условиях, рубль на рубль, можно построить не сто кораблей, например, а только пятьдесят. Кому это на руку — вы понимаете. Тут дело пахло военным судом, если быть честным и не смотреть на эту компанию покровительственно. Финансиро вал их «Международный банк». Тот самый, который, говорят, обещает сейчас Протопопову деньги на газету… заметьте это, господа! Патенты на оборону, патенты на миноносцы — все банку было известно в лице определенных лиц. А такими лицами оказались немецкий банкир Ландсгаузен (главный пайщик!) и австрийский подданный Заруба — удравший шпион, который частенько бывал у Распутина… Э, не все, не все еще, господа! — воскликнул толстяк, заметив, какое сильное впечатление, производит его рассказ. — П-ф-ф… а что еще было! Меня, например, интересовали электрические предприятия. Я был министром внутренних дел, — ну как же мне не интересоваться было всеми этими махинациями?! И вот мне агентура давала справки: когда заказывали фирме «Сименс и Гальске» и они в срок не исполняли, то неустойка с них не взыскивалась, а перекладывалась на дальнейшее. Когда, же русские фирмы пробовали выполнять такие же заказы и запаздывали, с них взыскивали, строго взыскивали, а заказы отбирали. Я пробовал вмешаться. Тогда один человек из кружка Бадмаева и Распутина пришел ко мне и говорит: «Вы, Алексей Николаевич, не в свое дело вмешиваетесь. Вы вылетите вон, потому что пошли дурным путем». Я только рассмеялся, а недели через три показывают мне одну немецкую газету, а там пишут про меня, что скоро я ухожу в отставку, что при дворе мной недовольны и всякое такое… И, правда, вышло так, как вам уже известно! П-п-ф-ф… я так разволновался, господа… Я до сих пор страдаю от этой несправедливости… Вы знаете… у меня ведь такое больное сердце… Вы сами, вероятно, догадываетесь…

Он замолчал, свесил голову, и тогда жирный, трехскладчатый подбородок его и свисающие, как опара, свиные щеки переползли через накрахмаленный стоячий воротничок, целиком почти закрыв его, и лицо, на котором уже не видно было сейчас опущенных долу всегда посмеивающихся, поблескивающих глаз, смертвилось, потухло.

— Вы не волнуйтесь, — сказал молчавший все время офицер в пенсне с модными квадратными стеклышками, с крылатыми рыжими бровями и нафабренными торчащими усами в «унтер-офицерскую» стрелочку. — Возмездие, Алексей Николаевич, скоро придет. Смыть позор с царского дома, вот что надо!

Он переглянулся со своими друзьями, и капитан Мамыкин вслед за ним повторил:

— О, возмездие придет… Собака получит собачью смерть. Не сегодня, так завтра, но это случится, — поверьте князю, Алексей Николаевич!..

Бывший министр поднял голову.

— Что вы хотите сделать, господа?

— То, что не удалось вам, ваше превосходительство, — вежливо, но чуть-чуть насмешливо ответил офицер в пенсне.

— Это не так мало! — усмехнулся толстяк. — Я все понимаю… Помоги вам бог, господа. Русские люди скажут вам от души «спасибо».

Бывшего министра Хвостова высадили у причала Петровской набережной.

Он сошел на берег в сопровождении одного из офицеров, торопливо, необычайно легко сбегал по трапу, семеня коротышками-ногами, — тяжелый, весь налитой жиром, бочкообразный, с апоплексически раздутой шеей.

— Ванька-встанька! — сказал о нем князь, хозяин катера. — А под Гришку все-таки лег. Тоже, знаете, скажу я вам, типус! Нанималась лиса на птичий двор… беречь от коршуна!.. Ну, вас куда теперь, капитан?

— Наискосок! — указал рукой капитан Мамыкин на ярко освещенный вдали, тихо покачивающийся поплавок.

Катер, перерезав Неву, взял курс к Летнему саду.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На тишкинском поплавке

Музыка играла почти беспрерывно. Мягко ступая, с подносами в руках, с раскачивающейся походкой канатоходцев, налетая друг на друга, но не сталкиваясь и не задевая никого из гостей, шмыгали между столиками татары-официанты в белых передниках. Теплой, густой струей шел запах кухни. Хлопали ловко выдернутые из бутылочных горлышек пробки, звенело стекло бокалов и рюмок, стучали ножи и вилки, — поплавок жил полной своей ночной жизнью.

— Еще мороженого хотите, Федя?

— Хочу.

Кивок официанту, и через минуту две вазочки — со взбитыми сливками и шоколадным мороженым — были на столе.

— Не будем торопиться, — сказал Асикритов. — Ночевать вы будете у меня.

— Вы думаете, дороги не найду домой? Чепуха! Я совсем не пьян.

— Я и не говорю, что вы очень пьяны.

— А, не очень?

— Не придирайтесь, мой друг! Пойдем ко мне, на Ковенский. Квартира пуста, мои хозяева все на даче, — сможете расположиться, как захочется. От меня позвоните своему дядюшке, чтоб не волновался…

— Уговорили… — И Федя с благодарностью посмотрел на Фому Матвеевича.

Он чувствовал довольно сильное опьянение, но сознаться в том не желал: в конце концов не так уж много выпили они сегодня, чтобы иметь «право на слабость», иронически усмехался журналист, и Федя, перемогая себя, старался не выдать своего состояния.

Как всегда, когда пьянел (а это иногда случалось во время студенческих пирушек), охватывала дрожь и некоторый озноб в коленках; так и тянуло схватить их и сжать цепкими руками; непременно холодными почему-то становились уши, и жесткая сухость ощущалась во рту: она поражала язык, он становился тяжелым, шершавым, трудно было говорить, и все время хотелось пить, пить или глотать что-либо холодное.

Мороженое сейчас совсем кстати, и Федя медленно, расчетливо — маленькими порциями — глотает его, запивая водой.

Ему кажется, что он постепенно трезвеет, да это и в самом деле так. Что ж, можно еще посидеть, понаблюдать публику, не правда ли, Фома Матвеевич? Журналист охотно соглашается; это входит даже в его планы. Он подзывает официанта:

— Один раз лампопо!

Федю смешит это непонятное, впервые услышанное слово, напоминающее почему-то цирковое восклицание эквилибриста или фокусника. А Фома Матвеевич, оказывается, большой поклонник этого напитка из холодного пива и меда с лимоном и ржаными сушками. Он пьет его и сам к себе обращается шутливо:

— Рцы ми, о, лампописте, коея ради вины к душепагубному умопомрачающему напою — алемански же речется лампопо — пристал еси?.. Хорош дьякон… а? — смеется он.

Между прочим, и здесь Фома Матвеевич не теряет зря времени: он давно уже вынул из портфеля и выложил на столик ворох сегодняшних газет и записную книжку, бегло просматривает статьи своих единомышленников, политических противников, делает какие-то заметки и одновременно поддерживает разговор со своим собеседником.

Растрепанная левая бровь спускает вниз, на желтоватое веко, один длинный свой, непокорно, торчащий волосок. Фома Матвеевич то вытягивает его еще больше, то закручивает его пальцами вверх.

— Вы мне завидовали, — говорит Фома Матвеевич, глотает из кружки свой желтый напиток и крякает, причмокивая. — Это верно: я знаю много и многое. Знаю больше вашего, мой друг. Но постойте, постойте… это ведь чепуха, которая и вам, молодому человеку, вполне доступна. По-одумаешь! Я знаю имена египетских фараонов, начиная с Хеопса, я знаю властелинов средней истории и не ошибусь годами «до» и «после», рождества Христова… во время их больших и малых грабежей! Я знаю легенды о жизни Гватамы Будды, имею представление о пророчествах францисканского монаха из Оксфорда — Рожера Бэкона, или, например, знаю хорошо историю наполеоновских войн. Ну, и что же?.. Все это верно… Я, как и вы, умею извлекать квадратные и кубические корни, помню еще интегральное исчисление и — наизусть — державинскую оду «Бог» и «Мцыри» Лермонтова… Я знаю много и многое, Федор Мироныч. («Отчего это он вдруг по имени-отчеству?» — удивился Калмыков.) Но вот тех знаний, которые помогли бы мне в поисках ответа на один, главный, всегда стоявший передо мной вопрос: «Зачем все это и для кого?» — этих знаний мне никто не дал, — вот что! Вы понимаете меня, Федор Мироныч?