Посланник небес. Далекий Сайкат - Михаил Ахманов

– Когда ты умрешь, – сказал Тревельян, – я сложу балладу об этом поединке и назову ее «Торвальское против пибальского». Или лучше «Серебро против глины»? Тебе как больше нравится?

Он стоял, спрятав кинжал за спиной, перебрасывая его из руки в руку и наблюдая за глазами противника. Когда в них вспыхнуло и разгорелось пламя ярости, он был готов. Нобиль рванулся в нему, грозя оружием, острие коснулось кожи у горла, и в ту же секунду клинок Тревельяна пронзил его сердце. Оттолкнув труп, он наклонился, потянул рукоять на себя, услышал, как что-то свистнуло у самого уха, почувствовал, как всколыхнулся воздух, и тут же приник к земле. Сзади раздалось отрывистое «Х-ха!». Тревельян вскочил, сжимая кинжал, обернулся и увидел, как обезглавленное тело второго нобиля валится вниз. Пронзительно, с ужасом, взвизгнула девушка – та, что подавала ему фрукты.

– Это отродье паца бросил в тебя нож, – сказал туан, вытирая лезвие меча о накидку убитого. Он осмотрел клинок, убедился, что на нем нет следов крови, и сунул его в ножны. Потом поднял руку: – Именем Светлого Дома! Я, Альдер, благородный туан, свидетельствую, что рапсод… как твое имя?… Тен-Урхи?… что рапсод Тен-Урхи убил нобиля, чье имя мне неизвестно, в честном поединке. Я забираю коня, тела убитых и все их имущество, дабы передать родичам покойных, если они появятся и докажут, как положено, родство. – Повернувшись затем к коновязи, офицер взглянул на жеребцов и ухмыльнулся: – Еще я свидетельствую, что конь рапсода могуч, как дракон нагу, и в сравнении с ним лошадь спорившего – жалкая кляча.

Тревельян поклонился:

– Благодарю тебя, мой господин. Ты спас мне жизнь.

– Благодари Заступницу. Если ты доплывешь до Оправы раньше меня, расскажи ей, как туан Альдер тебе помог, и пусть это зачтется во искупление моих грехов. Я пришлю солдат за телами, конем и повозкой.

С этими словами туан Альдер направился к воротам и вышел со двора.

– Достойный человек! – сказал хозяин харчевни. – Он тут уже три сезона и всегда платит за свое вино. А мог бы и не платить!

– Достойный, – согласился Тревельян, зачерпнул, не считая, монеты из кошеля и высыпал их в ладонь хозяина. – Наливай ему теперь только торвальское и купи для него самый красивый серебряный кубок.

Хозяин остолбенел, увидев пять или шесть золотых, потом начал благодарить и кланяться и, наконец, предложил:

– Твоя повозка разбита, так, может, возьмешь одну из моих? Я человек небогатый, но кое-что у меня найдется, и для тебя я выберу самую лучшую, мой щедрый господин! Она легка, как птичье перышко, колеса у нее большие, прочные, сиденье мягкое, передок украшен бронзой, и сбруя при ней из толстой бычьей кожи, выкрашенной пурпуром. Прошу тебя, окажи мне честь, приняв ее! Как иначе ты отправишься в дорогу? Пойдешь пешком, имея такого коня? Боги меня не простят, если я допущу такое! А ты человек божий, ибо им угодна щедрость!

– Я согласен, – сказал Тревельян. – Только объясни мне, откуда у человека небогатого такая роскошная колесница.

– От молодого знатного нобиля, который пропил в моей харчевне и колесницу, и пару лошадей, и меч свой, и все запасное платье.

– Это сколько надо выпить! – восхитился Тревельян. – Он что же, провел у тебя целый год?

– Нет, четыре дня, но пил не один, поил солдат и всех прохожих и проезжих. А потом… да будет милостива к нему Таванна-Шихи… – хозяин описал над сердцем круг, – потом забрался на сигнальную башню и спрыгнул вниз. Говорят, от несчастной любви.

– Хорошая история для песни, – молвил Тревельян, тоже рисуя круг. – Ну, выводи свою колесницу!

В этом возке он на следующий день добрался до окраины Мад Дегги. Возок и правда был отличный, так что Тревельян не раз помянул несчастного влюбленного добрым словом. Его история казалась романтичной и заставляла вспомнить земную старину, Тристана и Изольду, Ромео и Джульетту, Лейлу и Меджнуна. Что-то искреннее, трогательное было в ней: все пропить, всех напоить и сигануть с высокой башни в любовном исступлении… Бесспорное свидетельство душевной широты! В текущую эпоху так на Земле не поступали, предпочитая ментотерапию, телепатическую чистку и другие методы, что избавляли от причинявшей горе страсти с полной гарантией. Впрочем, думал Тревельян, женщины тоже стали не в пример добрее, и теперь никто не гибнет от любви. Опять же, и наука не стоит на месте… Если совсем уж край и к недотроге никак не подобраться, можно компьютерную копию соорудить. Хоть в виртуальном пространстве, а все-таки любовь!

Когда такие размышления надоедали, он совершенствовал свое искусство колесничего. Азы были ему известны: щелкнешь бичом слева – левый поворот, щелкнешь справа – правый, огреешь по крупу – значит, жми, лошадка, побыстрей, а если поводья взять на себя, то это означает остановку. Но, кроме этих основных сигналов, имелись и другие, которые он знал в теории, а Даут – на практике. Лошади ценились здесь не только за красоту, выносливость и скорость бега, но также за ум; хорошо обученный конь понимал до тридцати сигналов, подаваемых голосом, щелканьем бича и натяжением поводьев. Похоже, Даут был с ними знаком и милостиво разрешал Тревельяну поудивляться его способностям.

Так час за часом они мчались вперед и вперед, обгоняя тяжелые, громоздкие, запряженные шестеркой фаэтоны, крестьянские телеги и торговые караваны с повозками, груженными тканью и бочками вина, посудой и амфорами с маслом для светильников, изделиями из бронзы и деревом ценных пород. Мимо проносились деревушки среди зелени полей, пилоны с древней мудростью, сигнальные башни, постоялые дворы с конюшнями, кузницами и водопоями; однажды попался большой воинский лагерь, окруженный высокими валами, рвами и площадками с утоптанной землей для тренировки солдат. Случалось, копыта Даута грохотали по мостам, переброшенным над реками и ручьями, многочисленными, но неширокими; по-настоящему крупные реки текли на западе и востоке, отделяя Полуденную Провинцию от соседних. Наконец впереди, между зеленой землей и синим небом, показалось что-то похожее на грозовую темную тучу. Вначале она выглядела узкой, размытой вдоль линии горизонта, но постепенно росла, тянулась к небесам, выбрасывала вверх остроконечные пики, подпиравшие облака. То был Кольцевой хребет, за которым лежали северные страны, обширный, дикий и лесистый Рингвар, простиравшийся до зоны полярных болот, и маленькая Пейтаха с ее железными рудниками и мастерскими, где делали лучшее в этом мире оружие.

Дорога пошла вверх, и вскоре показался город, стоявший на плоском отроге хребта – скопище белых, серых и розовых домиков, будто притулившихся на великаньей ладони. Над черепичными крышами возносились башенки дворца правителя, купол храма Трех Богов и еще какие-то башни и шпили, казавшиеся совсем крохотными на фоне величия гор. В среднем Кольцевой хребет достигал трех-четырех километров, но отдельные вершины дотягивались до пяти и даже шести, причем каких-либо дорог в горах, проходящих по ущельям и перевалам, не было ни сейчас, ни в древности. Возможно, их удалось бы построить, затратив на это столетия, но природа решила эту проблему: в гигантской стене хребта было шесть столь же гигантских разломов, каньонов, пробитых реками и тянувшихся из Семи Провинций к другим обитаемым территориям. Первый Разлом располагался на востоке, соединяя Провинцию Восхода с Нанди, Горру, Пибалом и дальше со странами Пятипалого моря; Второй, Третий и Четвертый лежали в северной части хребта, и через них можно было попасть в Анз, Рингвар, Пейтаху и Онинда-Ро; Пятый и Шестой вели к западным странам, Шии, Пятиречью, Сотаре, Тилиму и берегам Мерцающего моря. Каждый из имперских трактов, проложенных в разломах, был защищен крепостями и воинскими лагерями с многочисленными гарнизонами; остальная часть хребта считалась недоступной ни конному, ни пешему и потому не охранялась.