Легенда - Дэвид Геммел

Она не могла понять, чем он так приворожил ее. Нет, она не желала его – мужчины никогда не возбуждали в ней желания. Неужто это любовь? Каэсса не знала – ей не с чем было сравнивать. Ее родители погибли страшной смертью, когда ей было семь лет. Отец, мирный крестьянин, попытался остановить кочевников, грабивших его амбар, и они зарезали его, не задумываясь. Мать схватила Каэссу за руку, и они убежали в горы, в лес. Но их заметили – догнать их не составило труда. Мать не могла нести дочку на руках, потому что была беременна, но и бросить не могла. Она дралась, как дикая кошка… Ее одолели, надругались над ней и убили. Все это время девочка сидела под дубом, оцепенев от ужаса, не в силах даже крикнуть. Наконец издающий зловоние бородач подошел к ней, схватил ее за волосы, поднес к обрыву и швырнул в море.

Она осталась жива, но разбила голову и сломала правую ногу. Рыбак, видевший, как она упала в воду, вытащил ее. С того дня она полностью изменилась.

Веселая прежде девочка больше не смеялась, не танцевала и не пела. Она стала угрюмой и злобной. Другие дети не хотели играть с ней, и она становилась все более одинокой. В пятнадцать лет она убила своего первого мужчину – путника, который заговорил с ней у реки, спрашивая дорогу. Ночью, когда он спал, она подкралась и перерезала ему горло, а потом сидела и смотрела, как он умирает.

Он стал первым из многих.

Видя их смерть, она плакала – и только тогда чувствовала себя живой. Она только этого и хотела от жизни – быть живой, и мужчины умирали.

Позже, лет с двадцати, она стала выбирать свои жертвы по-иному: ими становились те, кого влекло к ней. Она позволяла им спать с собой, но позже, когда им, возможно, снились только что испытанные удовольствия, она аккуратно резала им глотки отточенным ножом. Но она не убила еще ни одного, примкнув к Лучнику с полгода назад, – Скултик стал ее последним убежищем.

А теперь вот она сидит около раненого мужчины и хочет, чтобы он был жив. К чему бы это?

Она вынула свой кинжал и представила, как режет горло старику. Обычно от таких фантазий ее обжигало желание – но сейчас она не ощутила ничего, кроме паники. Вместо сцены убийства она увидела, как Друсс сидит рядом с ней в темной комнате перед очагом, где пылают дрова. Он обнимает ее за плечи, а она прижимается к его груди. Эта картина представлялась ей много раз, но теперь Каэсса увидела ее заново – а все потому, что Друсс такой большой. Мужчина в ее видениях всегда был великаном. И она знала почему.

Она смотрела на него глазами семилетнего ребенка.

В комнату тихо вошел Оррин. Он похудел и казался изможденным, но окреп. Лицо его приобрело новое выражение. Прочерченные усталостью морщины старили его, но перемена заключалась не столько в них, сколько в глазах. Прежде он был солдатом, жаждущим стать воином, – теперь он стал воином, жаждущим стать кем-то другим. Он повидал войну и жестокость, смерть и увечья. Он видел, как острые клювы воронья выклевывают глаза мертвым и как кишат черви в наполненных гноем глазницах. Он обрел себя и больше не задавал вопросов.

– Как он? – спросил Оррин у Каэссы.

– Он поправится – но не сможет сражаться еще несколько недель.

– Значит, ему больше вовсе не придется драться – у нас осталось от силы несколько дней. Подготовь его к переезду.

– Его нельзя трогать с места, – сказала она, впервые взглянув на него.

– Придется. Мы сдаем стену и ночью отходим к следующей. Сегодня мы потеряли более четырехсот человек. Четвертая стена имеет в длину всего сто ярдов – несколько дней продержимся. Подготовь его.

Она кивнула и поднялась с места.

– Вы тоже устали, командир. Вам следовало бы отдохнуть.

– Отдохну скоро, – улыбнулся он, и от его улыбки у нее пошла дрожь по спине. – Скоро мы все отдохнем.

Друсса уложили на носилки, осторожно подняли и укрыли от ночного холода белыми одеялами. В длинной веренице других носильщики двинулись к четвертой стене – оттуда спустили веревки и молча подняли носилки вверх. Факелов не зажигали, и только звезды освещали эту сцену. Оррин влез по веревке последним. Чья-то рука протянулась ему навстречу – это был Джилад.

– Ты всегда оказываешься рядом, чтобы помочь мне, Джилад. И я ничуть на это не жалуюсь.

– Теперь, когда вы сбросили столько веса, командир, – улыбнулся Джилад, – вы пришли бы первым в той гонке.

– Эх, гонки! Точно в прошлом столетии это было. А где же твой друг – тот, с топором?

– Ушел домой.

– Мудрый поступок. А ты почему остался?

Джилад пожал плечами – он уже устал объяснять.

– Славная ночь, самая лучшая из всех, – сказал Оррин. – Странно – бывало, я глядел на звезды, лежа в постели, и они всегда меня усыпляли. А теперь мне спать совсем не хочется. Мне кажется, что во сне я понапрасну трачу жизнь. А тебе так не кажется?

– Нет, командир. Я сплю как младенец.

– Ну, тогда доброй тебе ночи.

– Доброй ночи, командир.

Оррин медленно пошел прочь и оглянулся.

– Мы неплохо потрудились, верно?

– Да, неплохо. Надиры, полагаю, помянут нас не слишком добрым словом.

– Это так. Спокойной ночи. – Оррин начал спускаться по ступенькам, но Джилад подался вслед за ним.

– Командир!

– Да?

– Я хотел сказать… Словом, я горжусь, что служу у вас под началом, – вот и все.

– Спасибо, Джилад. Это я должен гордиться вами. Спокойной ночи.

Тоги ничего не сказал, когда Джилад вернулся на стену, но молодой офицер почувствовал на себе его взгляд.

– Ну, говори уж, – сказал Джилад. – Излей душу.

– А что говорить-то?

Джилад всмотрелся в бесстрастное лицо друга, ожидая увидеть насмешку или презрение, но ничего такого не увидел.

– Я думал, ты сочтешь меня… ну, не знаю, – пробормотал он.

– Человек проявил себя достойным и отважным, и ты сказал ему об этом. Ничего дурного тут нет, хотя тебе это несвойственно. В мирное время я счел бы, что ты подлизываешься к нему, желая что-то выпросить, но здесь выпрашивать нечего, и он это знает. Ты хорошо сказал.

– Спасибо.

– За что это?

– За то, что понял. Знаешь, я думаю, он большой человек – быть может, даже больше, чем Друсс. Он ведь не обладает ни мужеством Друсса, ни мастерством Хогуна – тем не менее он все еще здесь и все еще держится.

– Долго он не продержится.

– Как и все мы.

– Это так – но он и завтрашнего дня не проживет. Он слишком устал – устал вот здесь. – Тоги постучал себя по виску.

– По-моему, ты заблуждаешься.

– Ты знаешь, что нет. Потому ты и сказал ему эти слова. Ты тоже это почувствовал.

Друсс плыл по океану боли, обжигающей его тело. Он сцепил челюсти, скрипя зубами от этого жжения, кислотой разъедающего ему спину. Он с трудом цедил слова сквозь эти сжатые зубы, и лица сидящих вокруг расплывались перед ним, почти неузнаваемые.