Испанские репортажи 1931-1939 - Илья Эренбург

Итальянские и германские бомбардировщики бомбят республиканские позиции. Силы фашистских интервентов впервые демонстрируются с такой откровенностью. Новые виды вооружения фашистских держав нашли проверку и применение на Сегре. Вчера республиканцы захватили, помимо германского танка «мерседес», другой германский танк новой модели.

Итальянскими силами командует генерал Гамбара, один из крупных военных итальянского генштаба. 27-го числа захвачено 105-миллиметровое итальянское орудие вместе с прислугой. На трупе итальянского подполковника найдены изданные в Риме карты, которые показывают, с какой тщательностью разрабатывал итальянский генеральный штаб наступление на Каталонию.

В южной части сектора Нижнего Сегре неприятель вчера пытался проникнуть в тыл республиканского расположения. Сильно пересеченная местность благоприятствует здесь обороне. Сегодня на этом участке затишье.

Бесспорно, пятидневное наступление принесло интервентам некоторые территориальные успехи, но оно не разбило сил республиканцев и не позволило итальянцам захватить военные стратегические центры. План итальянцев захватить до римского свидания какой-либо крупный пункт, имеющий политическое значение, можно теперь причислить к неосуществившимся мечтам: как и при предшествующих наступлениях противника, сила сопротивления республиканцев возрастает с каждым днем.

Мы можем еще раз отметить мужество молодой республиканской армии, которая, несмотря на материальное превосходство итальянцев, оказывает стойкое сопротивление и переходит в успешные контратаки.

Барселона, 28 декабря 1938 [354]

Под новый год

Год тому назад я ехал из Теруэля в Москву. Мне теперь кажется, что это было давно. Путь лежал через много стран. Предпраздничный Париж беспечно улыбался: это было до мюнхенского грехопадения, и французы тогда еще не знали всей меры добра и зла. Незадолго перед этим полиция раскрыла фашистский заговор: в центре Парижа нашли склады оружия. Парижане посмеивались, и куплетисты слагали песенки о «глупых заговорщиках в колпаках». Потом замелькали бледно-зеленые холмы Шампани. Был теплый день. Альткирхен мирно нежился на солнце со своими стрельчатыми крышами и прозрачными садами. Кто тогда думал в Альткирхене, что осенью город заполнит встревоженным гулом тихий вокзал и побежит по дорогам? Кто во Франции тогда думал о войне? Я проехал через Тироль. Вечером среди снега деревни светились, как пряничные домики, освещенные изнутри елочными свечками. В вагоне-ресторане толстый тиролец говорил соседу: «Все-таки Австрия самая спокойная страна на свете». Тогда еще была Австрия… Вена кокетливо охорашивалась: в витринах пестрели цветы, флаги, ярлычки шампанского. Чехословацкий пограничник играл с котенком. На вокзале суетились школьники с лыжами. Они не знали, что скоро их объявят немцами. Вечером, стоя в коридоре, я увидел огни одинокого дома и смутно подумал о чьем-то счастье. Поезд снова врезался в ночь. Неужели это было всего год назад?

Нет нужды перечислять события: они еще не стали историей. По радио мы слушали, как германские дивизии входили в Вену… Я видел чехов, потерявших города, работу, счастье. Я видел Париж в сентябрьские дни. Я видел его и в декабре. Давно на свободе фашистские заговорщики. В тюрьмах теперь сидят рабочие. С гневом, с презрением прочтут дети иного века о Европе 1938 года.

Через несколько дней люди в разных странах будут встречать новый год. На одну ночь они попытаются забыть унижения, тоску, страх. Им помогут грохот джаза, винный туман, условность границы во времени – «С Новым годом! С новым счастьем!»

«Я боюсь утром раскрыть газету», – сказала мне француженка. У нее сын двадцати лет. До сих пор она не [355] научилась понимать язык газет, «перемена статута… новый карлсбадский ультиматум… угроза второго Мюнхена…» Она жадно читает, что сказал Муссолини в Карбонии, что пишут берлинские газеты о Клайпеде, что ответил Чемберлен Эттли – от этих лицемерных и загадочных слов зависит жизнь ее сына.

Мы живем среди человеческого несчастья, оно стало плотным, окутало города, как зимний туман. Недавно я встретил старого немецкого еврея, поросшего седой бородой, с глазами затравленной собаки. Он ехал в Парагвай. Его жену убили погромщики в Бреславле. Я спросил: «Почему в Парагвай?» Он покачал головой и не ответил. Он сам не знал, куда он едет и зачем. Он остался один на свете. Где-то на бумажку поставили визу, он даже не может ее прочесть. Сколько таких людей сейчас мечется по свету? Я все вспоминаю тот домик ночью с освещенными окнами… Может быть, люди, которые в нем жили, сейчас сидят на каком-нибудь полутемном промерзшем вокзале с ребятами, с узлами.

Я говорю не о политике, но о простых чувствах, из которых складывается жизнь миллионов людей. Когда-нибудь о бойцах интернациональных бригад напишут удивительные книги. За дело чужого народа они отдали жизнь. Как встретили уцелевших героев? С цветами? С мандатами на арест. В «странах свободы» – в Швейцарии, в Голландии – для них отвели тюремные камеры. Низкое время!

Я знаю в Париже бедную женщину, поденщицу. У нее лицо недоуменное и тусклое: заботы, приниженность, может быть, личное горе. У нее двое детей. 30 ноября, в день всеобщей забастовки, она пошла на работу: боялась потерять место. Я повторяю – у нее двое детей. Она получила 20 франков; эти деньги ей жгли руки; она отнесла их в «Комитет помощи испанским детям». Кто расскажет о том, что она пережила? Все высокие чувства теперь под запретом. Государство-левиафан требует от людей трусости, подлости, измены.

Варвары равно грозят культуре и судьбе отдельного человека, книгам и детям, лопарям Швеции и камерунским неграм, поэту Полю Валери и той поденщице, о которой я рассказал. В Италии недавно издали циркуляр «О борьбе против антифашистских предрассудков». Этих «предрассудков» много: рукопожатия, банкеты, наконец, «милосердие к евреям». Да, новое варварство много [356] страшнее древнего: оно вооружено техникой, оно владеет всей механической цивилизацией – радио, линотипами, бомбардировщиками. Оно может не считаться с пространством. Немцы теперь проверяют, как люди служат в конторах Стокгольма, и требуют увольнения негодных. В Данциге открыты высшие курсы для террористов из Львова. Эссен шлет снаряды, которыми итальянцы уничтожают Мадрид. Представитель японского посольства объезжает села Закарпатской Украины «для борьбы против коммунизма». В Брюсселе германский посол потребовал, чтобы на концерте один тенор не исполнял немецкий романс: у тенора «неарийское происхождение».

А Париж? Лондон? Что же, демократы угощают Риббентропа или Шахта. Теперь они собираются выпить на брудершафт с Вейдеманом. Французский писатель Шатобриан восторженно описывает подбородок Геринга. Лондонские снобы, приятели Мосли{134}, стараются даже в мелочах подражать Муссолини. Когда Древний Рим распадался, его дети не думали о борьбе. Оружию они предпочитали косметику. Они наносили себе увечья, чтобы их случайно не отправили на войну. Римские «мюнхенцы» носили светлые парики, стремясь походить на северных варваров. Самые рьяные «пацифисты» обожествляли вождей варваров и закалывали в их честь петухов. Конечно, французские радикалы не занимаются жертвоприношениями. Они только мирно голосуют в парламенте (когда по недосмотру парламент бывает открыт), а потом они едят петухов в винном соусе – это гордость французской кухни. Притом каждый из них вам скажет: «Надо еще разок откушать петушка – кто знает, что будет завтра?» Теперь они готовятся к новогоднему ужину: «С Новым годом! С новым счастьем!»

Черны ночи Испании. Тишину прерывает крик сирен. Иногда слышишь в темноте, как кричит ребенок. В Барселоне теперь много голодных детей: у матерей нет молока. Вчера отправили телеграмму в Париж: «Необходимо сгущенное молоко. Тридцати тысячам детей в Мадриде грозит голодная смерть». Я много раз писал о матерях после бомбардировок – как они смотрят на уцелевших детей. К страстям испанских матерей прибавились новые – голод. Женщины работают в полях, в гаражах, на заводах. Дома – голодные дети. А во Франции все [357] еще обсуждают – как денатурировать излишки пшеницы? Мне могут сколько угодно говорить, что это «экономическая проблема», я знаю, что это преступление.

Новогодняя ночь будет девятисотой ночью войны Над одним или над пятью городами покажутся бомбардировщики. Утром сводка отметит: «Имеются жертвы». Холод нетопленого Мадрида, который под снарядами слушает музыку, читает стихи, – полуразрушенный, изголодавшийся, трижды прекрасный.

Несколько дней тому назад немцы уничтожили каталонскую деревню Эль-Перельо. Они разрушили бомбами все дома… Жители убежали в поле. Тогда немцы стали расстреливать крестьянских ребят из пулеметов. Деревни больше нет: ни домов, ни людей. Солдаты разгребают горы мусора. Среди развалин бродит старик: он ищет внучку. Его хотят увести, он отбивается. Может быть, он лишился рассудка. Это обыкновенная история.