Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна - Михаил Пришвин

Но когда разошелся туман, ожидаемых перемен мы не увидели. Легко было зимой навалиться такому снегу, нелегко было теперь его убрать. По-прежнему перед нами было белое поле, только дороги стали рыжее, тропы темнее и совсем отделились своим нежно-зеленым цветом речки, озера, подозерки. По дорогам и тропам из дальнего леса шли люди с вязанками прутьев в руках: это рыбаки спешили запастись материалом, пока не стало так, что ни пешком, ни на лошади, ни в ботнике добраться до леса не будет никакой возможности. А вода, видно, напирала уже на лед из-под низу с большой силой, потому что вчера еще обыкновенного вида прямой мост через Соть выглядел теперь финтифлюшкой. Сюда и собирались из Веж с топорами и пешнями колхозники, чтобы заблаговременно разобрать мост, сплотить и по первой воде отвести в безопасное место. Когда же и мы к ним подошли, то, увидев еще издали нас, люди эти полезли в карманы, достали кисеты и стали свертывать себе козьи ножки. Это было у них оттого, что мы для них были не свои люди, а интересные, чужие, и у них у всех накопилось за эти дни столько интересного, что издавна заведенное захотели они нам все пересказать.

Интересно было им поделиться с нами сильным впечатлением от быстрого перехода весны света в эту весну воды. Все они видели, и как стал рушиться снег в лесу, и как зашумело от обвалов снега, и как заходили-закачались деревья и запрыгали ветви и в какой-нибудь один час лес стал голым и все звери разбежались и многие птицы убрались.

Все рыбаки видели, как волк-одинец перемахнул через пойму в Бухалово, а бухаловские сказывали, от них одинец перекатил в Ожогу и вскоре вслед за ним пропахал снег и сам Михаиле Иванович… Лоси же все как стояли на зимнем стойбище в Варвариных Куженьках, так тесным стадом перекатили через речку и, наверное, тоже стали в 0жоге и будут там стоять, пока лес не зальет.

– Куда же они бросятся, когда зальет последний бугорок? – спрашивали мы.

И нам отвечали, что ежели придет большая вода и Ожогу зальет, то лосям деваться некуда, тогда возле них будет море.

– Копеечки будут, конечно, торчать кое-где, и лоси поплывут от копейки к копейке.

– И в свою сторону, конечно, – сказал Мазай, – на родину, где вы теперь стоите, на Варварины Куженьки.

– Но им туда не доплыть! – сказал Рыжий, – ежели только не вздумают броситься в сторону Волжи и лесами выбраться.

– Куда? – спросили мы.

– А за Волжу, там за Волжей все кончается, и там спасается каждый зверь.

– Ежели будет вода, – сказал Мазай, – никто не спасется, туда не побегут, а кто где был, где стоял, где лежал, где кормился, туда и будет пробовать вернуться. Зверь, как рыба, как всякая тварь, стремится на родину.

– На пути им ставят ловушки и сети.

– Да, конечно, – согласился Мазай, – вся охота на этом стоит: бежит на родину, а тут ему ловушка. Да этим способом и человека ловят.

– Кто человека ловит?

– А кому вздумается, – сказал Мазай. И вспомнил своего племянника Данилыча, что вот ведь какой певец! Слушать бы его в Москве, а вот попался и, как кот, мурлычет себе дома колыбельную песенку. – И так вот, – закончил Мазай, – человек попался, а вы говорите: зверь, рыба, всякая тварь стремится на родину, и тут ему часто вместо дома – ловушка.

Тогда Рыжий вспомнил про одного странного лося: все бежали вместе, а один бежал из леса шагов на двести, в стороне от стада, перебежать хотел речку, но как будто на дерево наткнулся, и свалился, и опять вылез и пошел дуром, ломая ольху.

– Я видел, – сказал Мазай.

– Будто слепой?

– А он же самый и есть, помнишь Балябу?

Рыжий вспомнил, и все согласились, что именно это и был слепой лось.

Тогда каждый представил себе в лесу жизнь слепого лося, и каждого ущипнуло это за сердце больше, чем если бы не лось, а человек был слепой: для человека есть всякая помощь и близкие люди, но у них, у животных, всех отстающих бросают.

Не захотелось после мысли о слепом лосе и разговаривать больше. Рыбаки стали на работу, и как только тронули сваи, из-под берега речки выбежали наверх мыши, и эти были первые, прибылая вода их пожала, и они бросились вверх.

Рыбаки же, увидев первых зверьков, потерявших от воды свою родину, взяли длинную мочалку, опустили ее в прорубь и стали смотреть, куда вода потянет мочалку.

Оказалось, что вода, выгнавшая первых мышей из насиженных мест, была вода не здешняя: это речка Узекса нажала на Соть, а на Узексу Костромка нажала, а Костромку остановила и повернула назад Волга.

А из-под берега вверх и дальше по белому снегу бежали и бежали неизвестно куда нажатые водой черненькие сытенькие мыши.

– Ну, мышата, – сказал им Мазай, – прощайтесь со своими норками, больше вы их не увидите, подкулашники!

Мороз ночью не собрался с силами, ослабел и разошелся легкой порошкой. Лисица, сообразив кое-что о мышах, вышла на речку и на порошке оставила свой печатный след. Вода же в это время больше уже не боялась Мороза и нажимала, и нажимала на берег, пока с той и другой стороны лед не отъехал и свободная вода, бегущая теперь уже из самой Волги, не отрезала с той и другой стороны лед от берегов. Мыши и водяные крысы теперь уже все, сколько их ни было, выбежали из-под берега наверх, мчались по зернистому снегу и, сделав быстро на ходу норку, уходили под снег.

Заметив след лисицы, Петя сказал:

– Неужели же эта лисица вначале боялась намочить себе лапки и все шла и шла по льду по свежей пороше, надеясь, что где-нибудь лед еще не отошел от берега и она перейдет, не замочив лапки?

Мы с Петей заинтересовались этим следом лисицы и шли берегом, желая узнать, чем же все кончится, как перейдет на берег лисичка, не желающая замочить своих ног. В солнечное утро этот след, совсем голубой по белой чистой пороше, дразнил нас и зазывал все вперед и вперед А рядом с белой серединой реки и широкой полосой зеленого подмоченного снега, с двух сторон его, ласкалась живая, свободная голубая вода.

Мы шли и постепенно догадывались, что вода ночью прибывала очень быстро и так, что лисица скорее всего это знала и не хотела делать рискованный прыжок. Но и зачем ей это нужно было, если она знала, где вода должна кончиться и где находится ее обыкновенный переход (лаз). Так подошли мы следом лисицы под самые Вежи, где в Соть впадает речка Идоломка. Тут на Идоломке лед еще вовсе не отделялся от берега, и лисица пришла сюда и начала на берегу губить мышей и полевок и, когда наелась, продолжала их давить и бросать, как деревенские мальчишки хлещут прутами и бьют все, что от них убегает.

Нам указали на лес:

– Глядите, глядите, вон леший баню топит!

И правда, в лесу было, будто не человек задымил своим костром, а нечистая сила: человек бы развел огонек в одном месте, ну в двух, ну в трех, а тут словно под каждым деревом, везде разложили костры и весь лес задымился.

– Леший баню топит, – сказали нам.

– Леший, – усмехнулся Мазай, – все еще мелют старые жернова и треплет язык старые сказки: не леший это, а кора обмылась, деревья отходят и пар дают.

– Не леший, – повторил за ним Баляба, – а дым.

– Не дым, – поправил Мазай, – а пар.

По зернистому снегу стало свободно ходить, и нога совершенно без всякой задержки проваливается до земли, и так идешь себе, не обращая внимания на снег: это не снег, а вода. Даже заяц, прыгая, проваливается до земли, брюхом задевает, и на таком снегу от заячьего брюха остается полоса. Мы до лесу дошли без труда и остановились на опушке, обращенной к солнцу, изумленные и обрадованные. Обмытая дождями, расцветающая от горячих солнечных лучей кора теперь курилась, как будто дерево горело изнутри. Только теперь, еще в неодетом лесу, при полной силе проникающих в дерево лучей света можно было обратить внимание на жизнь коры, как на кожу нашего тела. Особенно на некоторых старых деревьях, разделенная глубокими трещинами на неправильные дольки, кора напоминала кожу на шее трудящихся в природе сильных стариков. Теперь от каждой такой лесной шеи, обмытой весенней водой, отепленной весенним горячим лучом, валил пар: леший баню топил, старики в лесу парились.

А что на опушке-то делалось! Тут вся полоса опушки против солнца была сплошная горячая проталина. Внимательный солнечный луч проникал в каждую скважинку между старыми листьями и вызывал оттуда и освобождал силой родственного внимания разного цвета жучков и букашек. Все они, выправляясь, начинали бегать, шнырять, и над всеми ними, наконец, пролетела первая лимонного цвета бабочка.

Принимая в себя, как все живое, горячие лучи, мы долго сидели молча на березовых пнях и мало-помалу разглядели не очень далеко от себя такого же цвета, как прелая прошлогодняя листва, птицу с большими черными выразительными глазами и носом длинным, не менее половины обыкновенного карандаша. Когда прошло много времени и этот вальдшнеп уверился, что мы неживые, он встал на ноги, взмахнул своим карандашом и ударил им в горячую прелую листву. Невозможно было увидеть, что он там достает себе из-под листвы, но только мы заметили, что от этого удара в землю сквозь листву у него на носу остался один круглый осиновый листик, а потом прибавилось еще и еще, и когда мы его спугнули, так он полетел вдоль опушки и чуть ли не с десятком листиков на своем длинном носу.