Зимний скорый - Захар Оскотский

Говорили, что Тюренн поначалу хотел остаться в стороне от французских междоусобиц, но в политике действует своя логика. Для кардинала Мазарини, правившего от имени малолетнего короля, молодой маршал, только что блестящей победой прикончивший мировую войну, был подозрителен и опасен из-за одной его популярности.

У Тюренна не осталось выбора. Он поддержал Фронду, был объявлен вне закона, бежал в Голландию. Казалось, его карьера закончилась. Наверное, он не догадывался, что где-то в Вене имперский фельдмаршал, недавний противник, следит за его крахом с презрением и жалостью. С понятным презрением (не дело воина лезть в политику!) и странной жалостью. Потому что этот мрачный смуглый великан прежде всего жалел самого себя…

Но то, что казалось концовкой драмы, неожиданно обернулось началом трагикомедии. Перед глазами ошеломленной Европы стала раскручиваться фантасмагория в духе плутовского романа, столь любимого у испанцев, тех самых испанцев, которым предстояло выступить на сцену. Глава Фронды принц Конде, перешедший было на сторону двора и потопивший в крови парижское восстание, вдруг передумал, поднял новый мятеж, бежал в Мадрид, а затем вторгся во Францию с испанской армией.

В разгоравшемся пожаре, потеряв голову, как затравленный, метался несчастный Тюренн. Он то являлся с повинной к Мазарини и получал амнистию, то вновь попадал под подозрение и, спасаясь от ареста, мчался в Голландию. То бросался на поддержку Фронды, вел к Парижу полки интервентов-испанцев, и в этой противоестественной для него войне, командуя чужими против своих, терпел поражение за поражением. Проклинаемый и преследуемый уже и королевскими отрядами, и Фрондой, опять спасался бегством в Голландию, под защиту родственников, а потом снова посылал Мазарини мольбы о прощении.

Всё переменилось внезапно. Летом 1651 года среди немногочисленных придворных, еще окружавших королеву Анну и ее сына, малолетнего короля Людовика Четырнадцатого, пробежал и угас странный слух о некоем написанном по-итальянски письме, которое получил кардинал Мазарини.

«Ваше преосвященство! — говорилось в письме: — Мы с Вами соплеменники и единоверцы, хотя и враги, потому что служим разным коронам, чьи интересы непримиримы. Но я обращаюсь к Вам не как соплеменник и не как враг. Мною движут лишь чувство справедливости и то чувство уважения, которое испытывает один благородный воин к другому благородному воину, пусть и своему противнику…»

Что-то еще было в этом письме, суть его, несколько фраз, которые заставили подозрительного кардинала, склонного видеть во всем козни и ловушки, глубоко задуматься. Письмо и заканчивалось удивительно:

«Я не назову себя, подпишусь лишь той же буквой, с которой начинается фамилия Вашего преосвященства, потому что посылаю это письмо без ведома своего Государя. Впрочем, я уверен, что он, хотя и состоит в родстве с династией, чьи войска сейчас наносят Вам удары, не счел бы мой порыв изменой. Ведь мои советы не касаются судеб держав и народов, но лишь судьбы единственного человека».

Получил Мазарини письмо на самом деле, или то был всего лишь слух — один из множества слухов, которые будоражили стайку придворных кочевого французского двора, пламенем гражданской войны перегоняемого из города в город, из замка в замок, — но, так или иначе, вскоре в далекой Вене император Фердинанд Третий (он был еще жив и здоров) сказал фельдмаршалу Монтекукколи:

— Слышали новость? Какая-то муха укусила этого проклятого Мазарини: он объявил вашему обидчику, Тюренну, полное прощение и поставил главнокомандующим над всем, что осталось еще от французской армии. Как думаете, сумеет он хоть что-нибудь спасти?

Угрюмый фельдмаршал только пожал плечами.

А потрясенная Европа вновь протирала глаза: дурная фантасмагория на французской сцене вдруг обернулась героической сказкой. Состоявшая почти сплошь из испанцев армия Фронды, которую вел Конде, взяла Орлеан. Париж был окружен. Но прежде, чем штурмовать столицу, Конде решил захватить королевский двор, застрявший в небольшом городке Жиене, на берегу Луары. У Конде было пятнадцать тысяч солдат. Путь ему преградил Тюренн с крохотным четырехтысячным войском.

Жиенский замок возвышался на крутом холме. Армии сошлись в долине у его подножья. Мазарини с королевой Анной, перепуганные, стоя у стрельчатых окон замка, вслушивались в звуки канонады, от которой дрожали бесчисленные мелкие стекла в переплетах, и пытались сквозь разрывы в пелене дыма и пыли хоть что-то различить на поле сражения, угадать в беспорядочном мелькании свою судьбу.

А на следующий день Мазарини, заливаясь почти непритворными слезами, обнимал Тюренна и восклицал:

— Вы спасли не только нас, вы спасли Францию!..

Еще семь лет сражался Тюренн против Испании и Конде. Вначале отражал удары вражеских армий. Потом — вытеснял их с французской земли. Затем — переносил войну в Нидерланды, где испанцы еще цеплялись за остатки своих владений. Опять были стремительные броски и хитроумные маневры в долинах Шельды и Самбры, сражения и преследования, осады и штурмы крепостей, победы, победы, победы. Еще семь лет беспрерывных битв, считая с жиенской. Еще сотня тысяч убитых и вдвое больше искалеченных. Недорогая цена за уже не просто всемирную, но абсолютную славу Анри Тюренна, как величайшего полководца с начала христианской эры. Недорогая цена за независимость Франции. Совсем недорогая, если вспомнить о том, что те же французы и тот же Тюренн совсем недавно сделали с Германией.

И великого героя по-прежнему украшала скромность. Когда с Испанией был, наконец, подписан Пиренейский мир, он не принял от своего молодого короля, возмужавшего и вступившего в самовластное правление, ни наград, ни должности военного министра. Остался, как и был, всего лишь одним из маршалов Франции. Умиленная болтовня об этом долетала и до венского двора. Прислушиваясь к ней, Монтекукколи слегка морщился: глупцы всегда найдут, чем восхищаться, из-за чего причмокивать. Хотя француз, конечно, умен. Разве есть на свете должности и звания, которые могли бы теперь сравниться с одним звучанием имени: «ТЮРЕНН»!

А тем временем, в другой стороне Европы, с издевкой брошенное предсказание незабвенного Фердинанда сбывалось, и даже с лихвой. Фельдмаршал Монтекукколи не просто восстановил свою репутацию. Он сумел, хотя бы отчасти, хотя бы только со шведами сквитаться за свое и Империи постыдное поражение в Великой Войне.

После Вестфальского мира шведы считали Балтийское море своим озером, а самих себя — господами северо-восточной Европы. Польша и Дания лишь вяло сопротивлялись захватчикам. Только имперский кулак мог выбить из самоуверенных шведов спесь, и только один человек мог возглавить армию, чтоб нанести карающий удар.

Стоило Империи, обескровленной тридцатилетней бойней, немного отдохнуть, стоило первым каплям свежих сил влиться в ее жилы и мускулы, всё так и случилось. Весной 1657 года фельдмаршал Монтекукколи привел австрийские войска на помощь королю Яну-Казимиру и выгнал шведов из Польши. А через год, в Ютландии, спасая уже датскую корону, вновь разбил шведов и сбросил их в море.

Со шведским натиском на юг и на запад было покончено. В Вене и в союзных столицах славили победителя. Монархи, награждавшие его, и придворные поэты, декламировавшие оды в его честь, не могли не заметить, с каким спокойствием, если не сказать — равнодушием, принимает он восхваления и ордена. Объясняли это возрастом, умудренностью: когда слава приходит в пятьдесят лет, она воспринимается совсем не так, как в тридцать и даже в сорок. Никто и не догадывался об истинной причине.

А слава его, действительно, стала всемирной. И когда в 1664 году заклятые враги христианской цивилизации, турки, начали новое вторжение, и европейские государи, забыв на время свои склоки, объединились против общей угрозы, иного генералиссимуса — главнокомандующего коалиционной армией — не стали и искать.

На этот раз мусульманское войско было не просто многочисленным — оно было огромным. Его возглавлял сам великий визирь, и подготовились турки к войне куда основательней, чем прежде. У султана было достаточно золота, чтобы нанять европейских мастеров, которые отлили для него сотни первоклассных пушек. Достаточно золота, чтоб рядом с каждым его генералом (длиннобородым пашой в чалме) стремя в стремя ехал наемный советник — француз, немец, итальянец, настоящий профессионал войны.

Турки учли всё. Не учли одного: им противостоял тот же Раймонд Монтекукколи, что разбил их когда-то. И если они с тех пор успели многому научиться, то и для него, поседевшего, перевалившего уже на вторую половину шестого десятка, время не прошло даром.

Он не позволил мусульманскому клинку проникнуть глубоко в тело Европы. Он гнал свои союзные колонны форсированными маршами и успел пересечь путь нашествия там же, где двадцать лет назад: в Зибенбюргене-Семиградии.