Рыжие псы войны - Эльдар Сафин

Красивая, сильная, с умными глазами, за которыми чувствовалась уверенность, у слабого она вызвала бы желание эту силу сломать — завалить на кошму и тут же, при друзьях и под их одобрительные крики изнасиловать, раз за разом вырывать стоны и крики.

А потом пить вино и подбадривать их, обещая первого взятого в Дорасе жеребца тому, кто дольше всех продержится на этой кобылке.

Но Дайрут не считал себя слабым, он был сильным и чувствовал приязнь к этой девочке, которая, превозмогая страх, одна, безо всякой надежды на лучшее, вошла в юрту к незнакомому мужчине ради призрачной надежды спасти свое королевство.

— Пусть повернется и наклонится, — попросил Ритан. — Я хочу посмотреть ее задницу.

По вздернутому носу королевы Дораса Дайрут увидел, что она если и не поняла смысла фразы, то почувствовала его.

— Идите вон, — потребовал он. — Все, кроме нее.

— Хочешь загнать жеребца в стойло без свидетелей? — усмехнулся Коренмай. — Сделаешь ее старшей женой?

Имур промолчал.

Он лучше всего чувствовал настроение Дайрута — и не только сейчас, а всегда, и именно он честнее всех оценивал друга, потому что единственный из всех где-то в глубине понимал, что новый хан — не из рода кочевников, что он чужд им всем. Что придуманная версия с божественностью — чушь, ведь именно он охранял родовитых степняков, когда они выдумывали эту сказку, и он стоял рядом с Дайрутом в бою против Кристального Короля.

Догадывался, что рано или поздно новый хан развалит Орду и подведет их, Рыжих Псов, под меч или топор.

— Я не трону ее, — ответил коротко Дайрут. — И мы не войдем в Дорас.

И вновь Ритан и Коренмай посмотрели на него непонимающе, а Имур словно бы даже и не удивился, только коротко и недовольно кивнул, первым поднимаясь с места.

— Одевайся, — бросил на дорасийском диалекте Дайрут.

Его вдруг охватило дикое отвращение к самому себе, и тут же откликнулись дрожью наручи, требуя немедленно порубить всех, а затем удовлетворить похоть с трупом королевы.

Айриэлла спокойно, даже не пытаясь прикрыться, села на корточки, подобрала платье, а затем через голову накинула на себя.

Не боясь, она открыла его взгляду свое лоно, едва тронутое рыжим пушком, нежные бедра, коленки, только начавшие округляться, плоский живот, а потом так же, без кокетства и стеснения, скрыла эту красоту под тонким платьем.

Она была красива именно той красотой, которая нравилась Дайруту Верде: хрупкая, изящная, естественная и непосредственная.

К сожалению, найти подобную женщину ему пока не удавалось — ему доставались только наглые или забитые женщины и чаще крутобедрые и грудастые, какие особо ценились среди кочевников. Ему дарили красавиц, пытались продать или всучить в качестве откупа, и ни одна из них не стоила одного взгляда королевы Айриэллы.

Внутри у Дайрута что-то дергалось и сокращалось.

Если бы не Орда, он бы уже был женат на ней — пышную свадьбу сыграли бы в главном храме Светлого Владыки, и первосвященник надел бы на них венцы, подтверждающие, что она всегда будет в его доме королевой, а он — королем.

И он стал бы уже сотником в личной отцовской тысяче и утром муштровал бы своих воинов, днем занимался бы делами с наследником Тори, а вечерами Айра — так он называл бы ее — приносила ему охлажденное дорасийское на террасу в их покоях императорского дворца.

И не случилось бы ни грязных войн, постоянных интриг, пыток, не было бы проклятых наручей, из-за которых ему даже не дано с честью умереть в бою. Не произошло бы всего этого безумия с сотнями тележных колес на столбах и телами, привязанными к этим колесам.

— Я виноват во многом, — тихо произнес он, чувствуя, как внутри нарастает боль. — Я многое изменю. Я сделаю все совсем по-другому.

— Что? — спросила Айриэлла, и Дайрут внезапно осознал, что он говорил на наречии кочевников.

Его захлестнуло воспоминание — отец, вонзающий в себя меч. А вокруг — сотни тел, женщины, дети, старики… Изломанные позы, искаженные лица.

И это вновь было больно.

Айриэлла всколыхнула то, что раньше так хорошо маскировала сила наручей.

Боль пульсировала в голове, требуя немедленного выхода, и теперь наручи словно сливались с нею, нашептывая: «Убей всех, кто причастен. Казни Рыжих Псов, тысячи, которые участвовали в нападении на Империю, а потом и всех остальных — они виновны так же, просто не имели возможности запятнать себя кровью твоих близких».

— Я убью, — согласился Дайрут. — Убью их всех, но позже.

— Кого убьешь? — удивилась королева Дораса.

Последние фразы хан произнес на имперском языке.

— Не важно, — Дайрута отпустило.

Он вдруг понял, что находиться рядом с ним ей небезопасно, ее присутствие будит в нем нечто, с чем ему очень сложно бороться. И в какой-то момент он может не выдержать и обнажить мифрильные клинки, оставшийся от отца и взятый у Разужи, и тогда не поздоровится никому.

Вставая, Дайрут отметил, что успел неплохо набраться — дорасийское славилось тем, что пилось легко, а вставать после него бывало сложно.

Он взял Айриэллу за руку и вывел ее из шатра.

Вместе с ней, опасаясь даже заговорить, чтобы не вызвать новый приступ, он прошел две сотни шагов до основного лагеря, вызвал Имура — самого трезвого из друзей — и сказал ему:

— Не трогайте ее. Очисти для королевы Дораса шатер получше, и охраняйте так, будто там лежит моя беременная жена.

А затем, не оборачиваясь, пошел обратно.

И, не дойдя нескольких шагов до шатра, оказался вновь во власти дикого приступа. Ему захотелось вернуться и убить Имура, найти Ритана и Коренмая и свернуть им шеи голыми руками.

Задушить хоть кого-то.

Очнувшись, Дайрут Верде осознал, что стоит на коленях и его рвет кислым и горьким. Оглянувшись, он увидел, что на него смотрят все трое друзей — и Ритан, и Имур, и Коренмай.

Завтра надо будет показать им, что он не потерял хватку, не стал слабым.

На краю мира остались еще племена варваров, не подчинившиеся Разуже, — Дайрут приведет их под свою руку. В Жако зреет восстание, вокруг вольных городов расплодились разбойники — надо укреплять власть, одновременно перестраивая все так, чтобы можно было гордиться собой и дать повод гордиться им Айриэлле…

А ночью Дайрут заболел.

Это оказалось не обычной хворью, тело осталось здоровым, недуг поразил душу — в какой-то момент он хотел убить всех, а через мгновение — только своих друзей; потом ему казалось, что важнее всего мнение Айриэллы, и надо создавать нормальное государство, со столицей, ссадить кочевников на землю, уничтожая недовольных.