Лето Господне - Иван Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, я з вам говору, завсем зених!
Все сошлись смотреть, и всем понравилось. Отец разошелся, стал прищелкивать пальцами и напевать перед зеркалом:
Нет волос – дадут парик.Брейся, как татарин!С головы – а-ля мужик,С рыла… а-ля барин!
Это он из «Вороны в павлиньих перьях». Он всю эту «Ворону» знал, как ее в театре представляли, и меня выучил напевать. И все стали подпевать и в ладоши похлопывать, и даже Сай Саич махал руками, как барабанный зайчик:
Ма-масенька, па-пасенька,Позалуйте ру-цку…
Все мы развеселились, будто театр у нас. Отец расшалился, сорвал парик, и все пуще еще развеселились:
– А вот и ощипанный гусенок!
Отец ездил еще окачиваться. Стал ездить и на стройки, а вернувшись, ложился в кабинете и просил мокрое полотенце на голову: тяжело было в голове, кружилось. Приезжал Клин, сердился, что так нельзя, и прописывал микстуру и порошки. А отец, чуть голове получше, приказывал подать шарабан и уезжал по делам. Когда матушка удерживала, он раздражительно кричал: «Дураки ваши доктора, разлеживаться мне хуже!..»
Как-то, раным-рано, не пивши чаю, велел оседлать Кавказку и поскакал на стройки. Я не видал, как он выехал, – спал еще. На стройках стало ему дурно, чуть не упал с лесов. Его привез на извозчике Василь Василич.
Помню, он поднимался по лестнице: лицо его было желтоватое, он едва подымался, его поддерживали.
– Туда… в кабинет… – сказал он едва слышно, махнув рукой, – вот те и «лучше». Видно, отлеживаться надо.
Все в доме приуныли, ходили на цыпочках и говорили шепотом. Клин поставил пиявки за уши и не велел никого пускать. Вечером Горкин сказал Василь Василичу, что «болезнь воротилась», – так сказал Клин, – и что «дело сурьезное». Опять тошнило, кружились перед глазами «мушки». Днем и ночью держали на голове лед. Опять отец чувствовал боли в голове – «только еще хуже», – пил только чай с сухариком и клюквенный морс. В скважинку я видел, как он сосет лимончик и морщится. Допускали только Горкина, посидеть и не говорить. Входила матушка – давать лекарство. Каждый день приезжал Клин и уходил строгий, а когда говорил, пристукивал строго палкой.
В Троицын день ходили с цветами в церковь, но не было радости и от березок.
– Нонче и праздник не в праздник нам… – сказал мне Горкин.
А все-таки справляли праздник: стояли у икон березки, теплились в зелени лампадки, была кулебяка с ливером, как всегда. От березок повеселей стало, по-другому, и мне казалось, что станет лучше папашеньке: может быть, посетит нас Господь во Святой Троице, теперь Он ходит по всей земле, она именинница сегодня. Горкин, еще на зорьке, когда отец почивал, тихо поставил березки у иконы Спасителя в кабинете, у окошек и у дверей.
– Проснется папашенька, и радостно ему будет. Уж как он Троицын день любил!..
На столике у дивана поставили букет пионов и ландышков, а в большой вазе много цветущего шиповника. Отец очень любил шиповник.
После обедни все мы, на цыпочках, вошли в кабинет, поздравляли отца с праздником Святой Троицы и давали ему в руку цветочки из наших букетиков. Он сидел в высоких подушках, приодетый по-праздничному, в крахмальной сорочке и свежем чесучовом пиджаке, почти веселый, даже пошутил немножко. Мне сказал: «Что, отстоял коленки? футы, какой помадный!» А мне сестры какой-то «розовой» помадой голову напомадили, «для Троицы», вихры чтобы не торчали. Я поцеловал ему руку и услыхал, как пахнет флердоранжем! На столике, под цветами, наставили просвирок, особенных, «заздравных», – разные люди приносили, «молитвенники». Отец выпил горячей воды с кагорцем и съел просвирку. Сказал, что сегодня будет обедать с нами, – «такой праздник!». И стало радостно: может быть, даст Господь. Приехали на обед родные, стало шумно. Обед накрывали в зале. И все дивились, как цветы-то у нас цветут.
А мы это давно заметили: никогда еще не было такого. Начало июня только, а фуксии – все в цвету. Наливали бутоны олеандры, расцвело белыми цветочками восковое деревцо, которое не цвело давно; раскрывал алую звезду змеистый кактус, зацветающий через десять лет; покрывалось нежно пахнущими беленькими звездочками чайное деревцо, алели кончики гроздочков на гераньках. Но все это цвело и прежде, вразброд только. А в это лето случилось совсем необыкновенное: расцветали самые редкостные цветы. Любимый апельсинчик отца, который не цвел три года, весь покрылся душистыми, будто из бело-белого воска, цветочками, похожими на жасмин, с золотыми ниточками внутри, и даже, приметила тетя Люба, – «скоро зародится апельсинчик!». Сейчас же сказали отцу, и он попросил показать ему апельсинное деревцо, только нести осторожно, могут опасть цветочки. Ему принесли на подносе, он полюбовался, понюхал осторожно, долго смотрел и покачивал грустно головой.
– Нет, унесите, очень пахнет… – сказал он, морщась, – и ландыши.
Все дивились, как рано цветут цветы, как сильно. А больше всего дивились, что собирался раскрыться «страшный змеиный цвет» – большая арма в зеленой кадке. Никогда не цвела она. А теперь из самой середки, откуда выходили длинные листья, похожие на весла, вытянулся долгий зеленый стебель с огромной шишкой. Еще на Крестопоклонной заметил его отец. Матушка сколько раз просила выбросить его вон, – «сколько он нам несчастья принес!..» – но отец не хотел и слышать, смеялся даже: «Что же, преосвященный несчастья хотел дедушке, подарил-то?!» И вот в это лето «страшный змеиный цвет» выбросил долгий стебель и наливает цветок-бутонище. Видавшие его в теплицах рассказывали: «Как змеиная голова цветок! пасть огненная, как кровь… а из нее то-нкое, длиннющее жало, сине-желтое, будто пламень!» И садовник-немец из Нескучного тоже говорил: «Ядовитый змеиный голова… ошень жютки!»
Гости глядят на бутонище и шепчутся и все покачивают головой. Я разбираю в шепоте: «И этот еще страшенный… и все цветы! это уж всегда к чему-то». К чему-нибудь страшному? Боюсь и думать, страшно от этих слов – «к чему-то». Но зачем же тогда сажают цветы и все хотят, чтобы они цвели? И вдруг вспоминаю радостно, как умная тетя Люба говорит про разные приметы: «Все это бабьи сказки!» И вот, когда бабка Надежда Тимофеевна, дяди Егора мать, костлявая-худящая, похожая на Бабу Ягу, и такая-то скряга, прошамкала над моим ухом, глядя на «страшный змеиный цвет»: «Это уж неспроста… не к добру-у…» – я испугался и рассердился – крикнул: «Все это бабьи сказки!» Она хотела схватить меня за ухо, но я отскочил и высунул ей язык. Она так и зашипела-зашамкала: «Ах ты, пащенок… выпороть тебя!» Пожаловалась матушке, но та только отмахнулась: «Ах, оставьте, тетушка… не до того мне».
Обедали без отца. Он поднялся было, Горкин его поддерживал… но когда входил в залу, у него закружилась голова. Все затихли, глядели, как он ухватился за косяк. Он махнул рукой, и я разобрал его слабый голос: «Нет… лягу…» Его положили на диван и побежали за льдом. Обед был невеселый, и гости скоро разъехались.
Вечерком я пошел к Горкину в мастерскую.
Он сидел под поникшей березкой и слушал, как скорняк читал про Великомученика и Целителя Пантелеимона. Я долго слушал, как жалостливо вычитывал Василь Василич… – как царь Максимлиян терзал Святого и травил дикими львами, но не мог причинить смертной погибели и тогда повелел воинам, дабы усекли Святому главу мечом. И великие чудеса случились. Когда царь Максимлиян велел побить львов и выкинуть мертвые тела их голодным псам и хищным орлам, никто и не коснулся святых тел, потому что они не тронули Святого, а легли покорно у его ног. А когда царь, в ярости, повелел бросить их в бездонную прорву, тела добрых львов остались нерушенными и нетленными. И тут я подумал: если бы и с папашенькой случилось чудо, исцелил бы его Целитель!.. А Горкин тут и сказал:
– Великие исцеления истекали от Целителя. Один купец в Туле ногу себе топором посек, и загнила нога, все доктора отказались вылечить, потому онтонов огонь жег ногу. А как помолился купец с горячей верой Целителю, помазали ему ногу святым маслицем от лампады Целителя, – здоровая нога стала.
И скорняк рассказал про разные чудеса. Я спрашиваю Горкина: «А папашеньку может исцелить Целитель?» Он говорит: «А это как Богу будет угодно, молиться надо Целителю, чтобы призрил благосердием на лютое телесе озлобление».
Посидели мы до огня, уж и ворота заперли. И слышим – опять все Бушуй воет, нет на него уема. Горкин перекрестился и сказал, воздыхая:
– И с чего это он развылся… воет, воет – все сердце извел!
– Стало быть, уж он чует чего… до Радуницы еще выть начал… – говорит скорняк. – К беде и завыл, что вот Сергей Иванычу с лошади упасть… Вот… к болезни его и воет.
И стало мне страшно, как в тот вечер, когда завыл Бушуй в первый раз, в Егорьев день. Вот и цветы все цветут, нежданно… – гости-то все шептались, и этот Бушуйка воет… Страшно идти гулкими, темными сенями, жуть такая. Тут прибежала Маша, кликнула ужинать, и Сергей Иваныч Горкина посидеть зовет. А как, спрашиваем, не лучше? Ничего, говорит, тошнится только. Втроем и пошли сенями.