Ученик убийцы - Робин Хобб

— Он сделал это не для того, чтобы учить меня. Он не верит в то, что меня можно чему-нибудь научить. Он просто хотел показать остальным, что с ними будет, если они провалятся.

— Немногого стоят знания, вбитые в голову страхом, — возразил Баррич. И продолжил немного теплее: — Плох тот учитель, который вбивает знания в головы таким образом. Представь себе, как бы тебе удалось приручить так лошадь. Или собаку. Даже самая тупоголовая собака лучше понимает, когда к ней подходят с открытой рукой, чем с палкой.

— Ты бил меня раньше, когда хотел научить чему-нибудь.

— Да, бил. Но бил, чтобы встряхнуть, предостеречь или разбудить, а не для того, чтобы искалечить. Никогда ради того, чтобы сломать кость, выбить глаз или изуродовать руку. Никогда. Никогда никому не говори, что я бил таким образом тебя или любое другое живое существо под моей опекой, потому что это неправда. — Мое предположение вызвало у него возмущение.

— Нет. В этом ты прав. — Я попытался подумать, как заставить Баррича понять, почему я был наказан. — Но это было по-другому, Баррич. Другой вид знаний, другой вид обучения. — Я чувствовал себя обязанным настаивать на правоте Галена и пытался объяснить: — Я заслужил это, Баррич. Не он плохо учил, а я не смог научиться. Я пытался. Я действительно пытался. Но, как и Гален, я верю, что по какой-то причине Скиллу нельзя научить бастарда. На мне какое-то клеймо, роковая слабость.

— Дерьмо!

— Нет. Подумай об этом, Баррич. Если ты случишь паршивую кобылу с хорошим жеребцом, жеребенок в равной степени может получить слабость матери или достоинства отца.

Он долго молчал. Потом:

— Твой отец ни за что не лег бы рядом с женщиной, которую можно назвать «паршивой». Если бы у нее не было каких-то достоинств, каких-то признаков ума или силы духа, он не стал бы. Не смог.

— Я слышал, что его заколдовала горная ведьма. — Впервые я повторил вслух историю, о которой часто шептались.

— Чивэл был не такой человек, который мог бы поддаться колдовству. А его сын не какой-то хнычущий слабовольный дурак, который может валяться и скулить, что его следовало побить. — Он наклонился ближе и осторожно коснулся моего виска. От болевого удара я чуть не потерял сознание. — Вот как ты был близок к тому, чтобы потерять глаз от этого «учения».

Его гнев возрастал, и я прикусил язык. Баррич быстро прошелся по комнате, потом резко повернулся и посмотрел на меня:

— Этот щенок, он от суки Пейшенс, верно?

— Да.

— Но ты не… О Фитц, пожалуйста, скажи мне, что это не Уит был причиной всего этого. Если он поступил так с тобой из-за Уита, я не смогу никому и слова сказать в твою защиту. Не смогу никому в глаза посмотреть в этом замке… и в этом королевстве.

— Нет, Баррич. Даю слово, что это не имеет никакого отношения к щенку. Это просто моя неспособность научиться тому, чему меня учили. Моя слабость.

— Тихо, — нетерпеливо приказал он мне, — твоего слова достаточно. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не сомневаться в нем. Что же до остального, то в этом просто нет никакого смысла. Спи дальше. Я ухожу, но вернусь достаточно скоро. Отдых — вот настоящий лекарь.

Теперь Баррич выглядел очень целеустремленным. Мои слова, очевидно, наконец удовлетворили его, что-то прояснили. Он быстро оделся, натянув сапоги, переменив рубашку на свободную и надев поверх нее только кожаный камзол. Кузнечик встал и возбужденно заскулил, когда Баррич выходил, но не смог передать свою озабоченность мне. Он подошел к кровати и залез на нее, чтобы зарыться в одеяло рядом со мной, помогая мне своим доверием. В мрачном отчаянии, которое утвердилось во мне, он был моим единственным светом. Я закрыл глаза, и травы Баррича погрузили меня в лишенный сновидений сон.

Я проснулся позже, в тот же день. Порыв холодного воздуха предшествовал появлению в комнате Баррича. Он обследовал меня всего, небрежно открыв мне глаза, а потом пробежав опытными пальцами по моим ребрам и прочим поврежденным членам. Потом он удовлетворенно заворчал и сменил свою разорванную грязную рубаху на свежую. И он напевал про себя, находясь, очевидно, в хорошем настроении, что никак не согласовывалось с моими синяками и моей депрессией. Было почти облегчением, когда он снова ушел. Я слышал, как он насвистывал внизу и отдавал распоряжения конюшенным мальчикам. Это все звучало так буднично, и я тянулся к этому с силой, удивившей меня. Я хотел, чтобы это вернулось — теплый запах лошадей, собак и соломы, простая работа, выполненная хорошо и целиком. Я тосковал по ней, но наполнявшее меня ощущение бесполезности предсказывало, что даже в этом я потерплю неудачу. Гален часто насмехался над теми, кто исполнял такую простую работу в замке. Он не испытывал ничего, кроме презрения, к кухонной прислуге и поварам, насмехался над конюшенными мальчиками, а солдаты, охранявшие нас мечом и луком, были, по его словам, «идиотами и дебоширами, обреченными молотить чем ни попадя и пользоваться мечом вместо того, чтобы шевелить мозгами». Так что теперь я странным образом разрывался. Мне хотелось вернуться к существованию, которое, как убеждал меня Гален, было презренным, однако сомнения и отчаяние настолько переполняли меня, что даже этого я не мог сделать.

Я провалялся в постели два дня. Повеселевший Баррич ухаживал за мной с добродушным подшучиванием и отличным настроением, которого я не мог понять. Живость его походки и какая-то необычная уверенность заставляли его казаться гораздо моложе. Мое уныние еще больше усилилось оттого, что мои раны привели Баррича в такое прекрасное расположение духа. Но после двух дней отдыха в постели Баррич сообщил мне, что человек может перенести только определенное количество неподвижности и пора уже встать и начать двигаться, если я хочу как следует поправиться. И он снова стал находить для меня множество мелких поручений, которых было недостаточно для того, чтобы утомить меня, но вполне достаточно, чтобы все время держать меня занятым, поскольку мне приходилось часто отдыхать. Думаю, что именно постоянная занятость была его целью, потому что до этого я только лежал в постели, смотрел на стену и презирал самого себя. Столкнувшись с моей не утихающей депрессией, даже Кузнечик стал отворачиваться от еды. И все-таки он оставался моей единственной настоящей поддержкой. Величайшим наслаждением для него было следовать за мной по конюшне. Все, что он чуял и слышал, Кузнечик передавал мне с рвением, оживлявшим, несмотря на мое уныние, во мне любопытство, которое я впервые почувствовал, когда погрузился в мир Баррича. Кузнечик по-дикарски считал меня своей собственностью, подвергнув сомнению даже право Суути обнюхать меня и заработав от Виксен щелчок зубами, который заставил его с визгом прижаться к моим ногам.