Франчиска - Николае Бребан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наталица говорила очень мало. Она держала Аурела на руках и с робкой деликатной улыбкой, словно сама была гостьей, смотрела на сидевших за столом. Хозяйничали больше дочери, особенно средняя, Ленуца, красивая и статная, как греческая богиня, но такая серьезная, что за весь вечер даже не улыбнулась.
Посредине обеда Карамиху вдруг вскочил, словно забыл что-то важное, и включил приемник, стоявший на шкафу. Чтобы дотянуться до включателя, ему пришлось приподняться на цыпочках. Он нашел радиостанцию, передававшую сербскую и греческую народную музыку, пустил приемник на полную мощность и вернулся за стол, продолжая разговаривать, смеяться и размахивать руками.
В первую минуту Купша был поражен его суматошливостью и внимательно поглядывал на всех, ожидая, что кто-нибудь встанет и одернет Карамиху, но, поскольку никто, как он заметил, не видел в этом ничего особенного, Купша хмуро уткнулся носом в тарелку, однако вскоре почувствовал себя так уютно, будто он сидел за столом среди этого семейства с незапамятных времен.
Карамиху с набитым ртом рассказывал один случай, происшедший несколько дней назад, когда он «поставил на место начальника участка, сопляка, из тех, кто пришпиливает булавкой носовой платок к карману». Все дружно и незлобно смеялись над начальником участка.
«Кроме всего, он еще и хвастун! — подумал Купша и тоже засмеялся, но не над тем, что рассказывал Карамиху, а оттого, что по всему его телу пробежала какая-то теплая волна и он почувствовал себя как дома. Он действительно был доволен: он сидел в чистой квартире, ел вкусную пищу, пил вино, говорил все, что ему придет в голову. Перед ним, словно икона, была жена Карамиху с ребенком на руках, которая всякий раз улыбалась, когда Купша бросал на нее удивленные и робкие взгляды. Порой Купша вздрагивал и подозрительно оглядывался вокруг, не разыгрывает ли с ним какая-то невидимая и всемогущая сила злой шутки.
Карамиху откупорил третью бутылку и, несмотря на протест Наталицы, заставил Аурела-младшего выпить почти полстакана вина.
— Пусть пьет, — проговорил он тонким голосом, — пусть будет таким, как отец! Не люблю, когда сидят за столом и подозрительно косятся на меня.
— Как это может он смотреть на тебя подозрительно? — тихим ласковым голосом, почти шепотом спросила Наталица, и все засмеялись.
— Гицэ! — обратился Карамиху к Паладе, который поднял слегка покрасневшее лицо. — Ты не учи своих детей пить! Пусть они узнают, что такое вино, когда будет уже поздно…
— Я им не даю, — отозвался мастер, не отрывая глаз от стола, — я им не даю, боюсь, как бы самому не привыкнуть…
— К чему? К чему? — прерывая Паладе, почти закричал Карамиху, сидевший во главе стола.
— К водке, — стыдливо, словно девушка, произнес Паладе.
У Купши вырвался громкий короткий смех, но он тут же замолчал, заметив, что все с удивлением обернулись к нему, потому что до сих пор он больше ел, молчал и поглядывал по сторонам.
— А у меня в доме, — заговорил Карамиху после короткой паузы, во время которой прислушивался к звучавшему по радио хору, исполнявшему, какую-то печальную и бесконечную песню, — а у меня все пьют, и жена, которая смотрит на вас как божья матерь, когда останется со мной наедине, так пьет дрожжевую водку, что на стуле усидеть не может.
— Помолчал бы, Тику! Ну что они подумают! — запротестовала Наталица, слегка улыбаясь. Паладе, который казался таким смущенным, когда речь шла о нем, теперь засмеялся первым, и его приятный смех, столь не соответствующий долговязой, нескладной фигуре, разнесся по всей комнате.
— Только Лиане я не разрешаю, — продолжал Карамиху, закидывая ногу на подлокотник и делая быстрые затяжки, как школяр, — хотя она меня и упрашивает каждый день разрешить ей ради бога хотя бы только пригубить…
— Да замолчи ты, замолчи! — прервала его жена. Она беззвучно засмеялась, спустила с рук Аурела-младшего, который заковылял вдоль шкафа, потом взяла подушку и запустила ею в голову мужа.
— А я ей не даю, чтобы Стелу не учуял запаха. — Стелу был женихом старшей дочери. Карамиху отложил в сторону подушку и тщательно поправил несколько сохранившихся на голове бесцветных волосков. — Хватит, хватит разглашать семейные секреты! — вдруг воскликнул Карамиху и замахал руками, словно призывая прекратить шум, хотя шумел только он один. — Купша, ты сыт?
— Сыт, большое спасибо! — немного поколебавшись, ответил Купша, машинально смахивая со стола крошки. Потом он с признательностью и уважением посмотрел на Наталицу, сидевшую напротив него. Ленуца, средняя дочь Карамиху, принялась убирать со стола.
— Ну, тогда перекрестись, — продолжал хозяин и подмигнул Паладе, но так неискусно, что все это заметили, — и спой нам что-нибудь из своих песен.
— Оставь ты человека в покое, — вмешалась жена, — он и так сыт по горло твоими выдумками. Дай ему передохнуть.
— Ничего не знаю! — воскликнул Карамиху. — Ничего не знаю, пусть поет. А потом споет и Ленуца «Я тоскую, я тоскую» и «Узкой тропкой средь могил». Купша, спой нам ту, которую я тебе напел тогда. — И Карамиху взял несколько нот, многозначительно поглядывая на Купшу, ожидая, что тот вспомнит и запоет. Но Купша хмуро смотрел ему в глаза и молчал: он не мог припомнить той песни, и вообще у него не было никакого желания петь.
— А он ее не знает! — вдруг вмешалась младшая дочка, разговаривавшая до сих пор только с Паладе, который сидел рядом с ней. Наталица между тем встала и снова взяла на колени Аурела. Ласково удерживая ручонки сына, которые тянулись к различным предметам, лежавшим на столе, она увещевала мужа:
— Оставь ты его в покое. Он потом споет. И чего вы так торопитесь…
— Ничего, ничего! — закричал Карамиху и замахал рукой, словно хотел остановить скорый поезд. Купша, сбитый с толку запущенным на полную мощность приемником, криками хозяина, беспорядочным разговором, который вели собравшиеся за столом, и тем требованием, которое вдруг предъявили ему, медленно повернул голову к Карамиху. Он, чувствовавший себя в течение многих лет одиноким, не привык к подобным вещам. Но Карамиху так настойчиво продолжал требовать, чтобы Купша спел, что даже Наталица перестала защищать Купшу, продолжая смотреть на него своими огромными глазами. В конце концов даже очень серьезная, несмотря на свои шестнадцать лет, Ленуца, хозяйничавшая за столом и сновавшая между кухней и комнатой, заявила своим бархатным, но строгим голосом, что и она с удовольствием послушала
