Большая перемена (сборник) - Георгий Садовников

А там, на студии, удачливый газетчик пометался по комнатам и коридорам и отыскал Эвридику в редакции художественных передач. Та, что послужила моделью для «Мечты о материнстве», пристроившись за столом своего режиссёра, читала сценарий новой передачи и что-то старательно выписывала в свой маленький аккуратный блокнот такой же миниатюрной авторучкой. «Интересно, что она скажет теперь-то?» — волновался Пётр Николаевич, витая под грубым лепным потолком вокруг казённого плафона.

Газетчик с горящими очами, не сказав ни «здравствуйте», ни «добрый день», не замечая присутствующих при сём служителей редакционной музы, подлетел к столу и с ходу выпалил в лоб Эвридике:

— Признайтесь! Это с вас писали «Мечту материнства»?

Эвридика подняла затуманенный взор: мол, кто это и что он тут бормочет?

— Да! Это вы! И не вздумайте отрекаться! — торжественно воскликнул газетчик и, только теперь заметив, что здесь же присутствуют и свидетели его успеха, повторил, указывая на Эвридику пальцем:

— Она позировала Фаянсову!

И тогда Эвридика публично и в лучших традициях богемы чётко отбрила:

— Может, я женщина и распутная, но я не блядь! Не обнажаю грудь перед каждым маляром!

Но Фаянсова пропустил её реплику мимо ушей. Он был поглощён другим, за мгновение до обидной реплики Пётр Николаевич утвердился в своём убеждении: во внутреннем мире двух Эвридик общего было больше, почти один к одному.

Наблюдая за частыми визитами Фаянсова в город Карасёв как-то, посмеиваясь, сказал:

— Да у вас, Пётр Николаевич, прямо-таки медовый месяц!

Они возлежали на пуховых кучевых облаках. Фаянсов, не зная, чем и ответить, подумал: «Сейчас бы жить и жить на земле, под охраной этакой славы».

И в этот момент на Том свете появился убитый капитан Рындин, выскочил пробкой, будто ею выстрелили там, внизу. Он был разгорячён не то погоней, не то уже заранее ввязался в борьбу.

— А, вот вы где? Как ни темнили, а встретились, значит? — произнёс капитан, словно именно они-то и были ему нужны.

— Так уж вышло, — ответил Фаянсов, оправдываясь и сам не зная почему. Впрочем, тут же пришло и настоящее чувство вины. — А вы-то как здесь оказались? — спросил Пётр Николаевич. Увлёкшись собственной славой, он совершенно упустил из вида капитана. Интересовался тем, наведался к этому, а о Рындине не подумал.

— Ничего особенного не случилось, — небрежно ответил участковый. — Обычные милицейские будни. Поступил сигнал: пьяный муж оказывает физическое воздействие на данную ему законом супругу, то есть бьёт. Я туда, и вышеупомянутый муж в меня из обоих стволов. Тоже нашёлся охотник. Обидно, конечно. Но служба есть служба. Прошу вас следовать за мной! Как вы, наверно, догадываетесь, вынужден вас задержать и доставить для выяснения обстоятельств, — сказал он, намереваясь вернуть найденных граждан назад, в реальный мир.

— В качестве незримых душ пожалуйста, хоть в сию минуту, в ином виде у нас ничего не выйдет. Боюсь, не получится и у вас, — предупредил Карасёв, подзуживая капитана.

— Это у вас не выйдет. У меня получится всё!

Капитан попытался вернуться в прежнюю жизнь, но все его потуги были безуспешны — он как попал на Тот свет, так здесь и остался, сколь ни собирал, стиснув зубы, свою железную волю в кулак, как ни тужился, ни раздувал щёки, ни страшно пучил глаза, пугая неизвестно кого.

— Успокойтесь, капитан, — остановил его Карасёв, — на вашем теле, оставшемся там, уже появились трупные пятна.

— Мухретика какая-то!.. По-вашему, я убит? — нахмурился Рындин. — Тогда почему я с вами говорю? Изъясняюсь совсем как живой?

— Изъясняетесь не вы, ваш дух, — пояснил Фаянсов.

— Если я, по-вашему, дух, что же тогда вокруг? Может, вы ещё скажете Царство Небесное? — недоверчиво усмехнулся Рындин.

— Во всяком случае, другой мир, о котором я говорил. То есть, говорил Лев Кузьмич, — уточнил Фаянсов, чтя справедливость. — Или, как называют в народе, Тот свет.

— Ух, Фаянсов! Вы и креститься хотели, мной этот факт полностью установлен. Но вам помешали. Кто-то известил: мол, сейчас будет тонуть пацан. Неизвестно только, кто это предпринял. В церковь после вас никто не входил. Я вёл наблюдение за дверью, лично. Ну, может, с женой. Кто он, Фаянсов? — потребовал капитан ответа, снова повёл расследование.

— Наверное, Господь Бог? — поддразнил Фаянсова Лев Кузьмич.

— Бога нет! Царства Небесного тоже! Нет улик, не в смысле улик, а в смысле прямых доказательств, — отрезал Рындин.

— А где же вы сейчас, убитый? Надо бы прежде осмотреть место происшествия и потом делать вывод, — продолжал веселиться Лев Кузьмич. — По-моему, так у вас заведено?

— Понял. Исправляю ошибку.

Капитан огляделся по сторонам. Лоб его сначала сморщился в саратовскую гармошку, потом снова стал гладким, как полированный гранит. Не дрогнув, Рындин признал:

— Ясно. Значит, тот свет всё-таки есть! Вон он как, выходит, исхитрился. Что ж, будем работать тут. Как бы меня сюда командировали.

Капитан был непробиваем перед превратностями судьбы. Стойко встретил и этот её поворот и даже нашёл в своём новом физическом состоянии, а вернее, в полном отсутствии такового, свойства, полезные для милицейского сыска. Отныне Рындин с лёгкостью мысли проникал сквозь стены мафиозных гнёзд, и вскоре в его воображаемом кулаке собрались все нити городского уголовного мира.

— Банда некоего Тромбона затевает ограбление века, — как-то отрапортовал он Фаянсову с Карасёвым, вернувшись из очередного дежурного фокусирования по городу. — Намеревается очистить банк.

Лев Кузьмич тут же не упустил случая съязвить:

— И когда будете брать? Этих гангстеров?

— Через две среды на третью, — всерьёз, не заметив подначки, ответил Рындин. — В этот день к ним явится тот, кто, по-моему, и задумал это преступное дело. Сам Тромбон — всего лишь исполнитель, не более того. Этот объект обещал добыть схему сигнализации и коды для стальных дверей и сейфов, где, стало быть, расположены камеры наблюдения и прочие меры охраны. Кто он, пока не удалось установить. Этого не знают и сами бандиты, и потому для удобства меж собой зовут его кличкой Тень. Словом, зверюга хитёр и осторожен, — пояснил капитан, словно, как в старые добрые времена, докладывал на оперативном совещании.

— Товарищ комиссар, и каким же, извините, способом вы намерены передать органам добытую вами и, безусловно, ценнейшую информацию? — спросил Карасёв, как обычно забавляясь над Рындиным.

— Как и положено. По инстанции, — ответил капитан, слегка дивясь невежеству режиссёра. Он так ему и сказал: — Удивляюсь, как вы ставили все свои пьесы, не зная порядка прохождения документов?

— А мне и не надо знать. Я тот, к кому документы приходят, — возразил Лев Кузьмин обидясь. — А вот вы увлеклись и забыли одно незначительное обстоятельство. Между нашим светом и светом тем нет ничего даже отдалённо похожего на контакт. Вы можете сигналить, дуть во все свои иерихонские трубы, изойдётесь ором, но бесценная информация так и останется при вас!

— Когда надо, контакты будут! — не сдаваясь, заверил Рындин. — А вас, Карасёв, как видно, не исправил и Тот, или теперь Этот свет! Были пессимистом, нытиком и остались!

— Пётр Николаевич, теперь вы ему скажите, — взмолился режиссёр.

Но Фаянсов промолчал, не хотел портить Рындину настроения. Участковый был счастлив, его служение долгу слилось с идеалом, как он себе этот идеал представлял. «Ну и слава богу!» — радовался за капитана Пётр Николаевич.

Впрочем, счастливым, вопреки осуждению Рындина, казался и сам Карасёв. Желчный облик Льва Кузьмича всё чаще и чаще излучал мягкий добрый свет. Вот и сейчас он быстро отошёл от обиды, покладисто сказал:

— Ладно, оставайтесь с вашим розовым детским оптимизмом. А я пойду. Вроде бы сбывается моя мечта. Хочу создать свой театр. Театр Карасёва! Звучит? Сейчас веду переговоры с его будущими актёрами. И какими!.. Представляете? Сойдутся на единой сцене Качалов, Сара Бернар и Лоуренс Оливье!

И сам он, Фаянсов, жил спокойно, не заботясь, куда ступить можно, а куда не стоит, лучше обойти. Здесь ничто ему не грозило, потому что не было ничего. Пётр Николаевич свёл знакомства с лучшими шрифтовиками мира и, когда хотел, мог подойти к своим любимым мастерам Кустодиеву и Сальвадору Дали. Если возникала надобность в родительской ласке, тут же появлялись отец и мать. И ещё его тянуло беседовать с Христом. Фаянсов по-прежнему не считал себя религиозным и потому вначале терялся, не зная, как обращаться к Нему: товарищ Христос, господин Христос. Однажды он машинально окликнул:

— Иисус Иосифович! — и стушевался, покраснел.

— Пусть будет так, — улыбнувшись, согласился его Собеседник.

Боясь разболеться гордыней, Пётр Николаевич как-то Ему признался:

— Порой меня удивляет. Ты всегда находишь для меня время. Стоит мне только тебя позвать. А кто я? Я боюсь о себе возомнить нечто такое, чересчур!