Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

И еще много вопросов – более интимных, более жестоких…

Посоветовавшись везде где только могли, мы действительно обратились к психологу, специалисту по подростковым патологиям. Он совсем запутался в нашем рассказе (и правда очень путаном) обо всем, что казалось рождения и детских лет нашего сына. Ничего не поняв, смешав все в одну кучу, он пробормотал что-то вроде «обюзит» (травматизм, вызванный звуками войны), но что еще хуже, поскольку я уже слышала это в связи с пагубными недугами Нижинского, – «шизофреник». После такой поверхностной диагностики он еще и отказался проводить сеансы психотерапии, объяснив, что никогда еще не сталкивался с «подобным случаем»!

Когда Нику исполнилось пятнадцать, он внезапно вырос сразу на несколько сантиметров, изменился лицом и стал, к моему величайшему облегчению, вылитым Генри. Приступы смягчились, потом исчезли совсем, и он наконец смог нормально доучиться три остававшихся года в Итоне. Я часто с недоумением подумываю, как Нику вообще удалось стать уравновешенным взрослым после всего, что ему пришлось пережить из-за нас. Ответ прост: любовь. Мы с Генри наперебой восхищались нашим сыном.

И все-таки я не могла избавиться от чувства вины перед Ником, как и перед Генри. Отказ моего мужа от дипломатии ради моей карьеры, напоминавший мне, что карьерой ради меня пожертвовал и Василий, тяжелым грузом ложился на мою совесть. Сэр Бьюкенен предсказывал Генри блестящую карьеру в лоне Форин-офиса. И вот я сознавала, что мой муж никогда не станет послом – а все из-за меня.

Однажды Василий Мухин перестал присылать мне подтверждения о получении посылок с продуктами, которые я ему отправляла. Известие, что его отправили в лагерь и след его потерялся, достигнет меня примерно тогда же, когда и известие об аресте моего брата Льва в Каунасе. Василий, сумевший выжить и в Первой мировой, и во времена революции, исчезнет в безмолвии, словно проглоченный небытием.

За все четыре года пребывания Генри в Софии я несколько раз уезжала и снова приезжала навестить его. Путешествие занимало трое суток. Восточный экспресс, такой скоростной и роскошный при отправлении с Восточного вокзала в Париже, много терял в быстроте и качестве по мере приближения к болгарской столице, лишь с одним-единственным исключением – в Венеции. Качество пищи, чистота скатертей, обслуживание и сама клиентура – по дороге все меньше и меньше становилось женщин и распространялся все более скверный запах, – всё потихонечку деградировало. Зато уж тем веселее было ехать обратной дорогой.

Генри представил меня своим сотрудникам. Как будто вся европейская знать прежних монархических времен, которую сместили с ключевых постов в их родных странах, встретилась в Союзнической комиссии в Софии! Итальянский делегат, дон Ливио деи Принципи ди Боргезе, унаследовал от предка ренессансной эпохи стать гордого властелина. А французский делегат, граф де Шеризей, поддерживал так очаровывавший меня дух «старой Франции». Все сами выбирали себе сотрудников, и вот коллегой Генри оказался некий маркиз де Монмарен. Весь этот щедро оплачиваемый бомонд съехался сюда лишь для того, чтобы вытребовать у такой маленькой и бедной страны, как Болгария, бескровно вышедшей из конфликта на границах Германии, военных репараций, которые и вовсе поставили бы ее на колени.

При взгляде на тогдашнюю Софию трудно было представить, что когда-то этот город был процветающей столицей, – в середине 1920-х годов он был плохо управляем, хмур и лишен всяческого шарма. Любой шаг давался нам с большим боем: снять приличную квартиру, обзавестись мебелью или посудой, запастись свежей пищей. И все-таки я с волнением в душе нашла здесь кое-что, напомнившее мне Санкт-Петербург: форма военных и полицейских была сшита по образцу нашей. Братья Кирилл и Мефодий, рожденные в Византийской империи, объединили славянский мир письменностью – их почитали в Болгарии так же, как и в России. Соблюдение православной обрядности в Софии было еще величественнее, чем в наших церквях, а хоры такой красоты, что слезы подкатывали к горлу.

Среди русских беженцев попадались до того обнищавшие, что мы с женами делегатов создали комитет, чтобы оказать им помощь. Кое-кого из них мы с Генри даже сами приютили – от великой княгини, разоренной, но неспособной отказаться от прошлых запросов, до одного антиквара – этот, продувная бестия, гладя Ника по головке, другой рукой ловко прикарманивал мои драгоценности.

Вокруг Софии на многие десятки километров во все стороны простиралась почти нетронутая сельская местность. Насколько хватало взгляда, вдаль уходили серо-серебристые березовые рощи, сменявшиеся густыми дубовыми и буковыми лесами. Весной холмы до самого горизонта покрывались облачками диких ирисов, оранжево-фиолетовые лепестки которых манили бабочек; кусты сирени, высоченные как деревья, удивляли бесконечными переливами голубого и лилового. Среди цветочных полей вдруг вырастала скала – черная, с изрытой почвой вокруг; и бывало, из скал били струи водопада. В долинах у подножия Балкан паслись огромные стада буйволов и диких коней.

Пусть даже нам приходилось довольствоваться питой (это местный хлеб), крутыми яйцами, а в жаркие сезоны – дынями, мне приятно вспоминать наши воскресные пикники на берегу реки Искыр в обществе гувернантки Ника и нашего шофера Николая Николаевича. Генри в своих мемуарах подробно описал нашу тогдашнюю челядь, и я не буду на этом останавливаться, но непременно хочу выразить мое личное уважение Николаю – опустившемуся сыну генерал-губернатора Одессы, расстрелянного большевиками. Тронутые его достоинством и неколебимой верностью, мы обращались с ним как с членом семьи.

Помимо дипломатических кругов в Софии мало где можно было развлечься. Однажды вечером мы отважились сходить в Национальный театр посмотреть пьесу Чехова. В антракте, когда зажгли свет, кто-то узнал меня. Тут же по партеру пронесся слух, и все присутствовавшие в зале русские встали, чтобы поаплодировать мне стоя. На следующий день я удостоилась чести быть упомянутой в местной прессе.

В Софии Ник пережил и свой первый актерский опыт. По просьбе британской общины я поставила на сцене и придумала хореографию – весьма личную – для «Золушки», в которой дочь сэра Эрскина, шефа дипмиссии, играла героиню, а рядом с нею был мой сын, очаровательный маленький принц; ему уже исполнилось девять лет.

Каждое мое пребывание в Софии омрачалось мыслью о возвращении и перспективой возобновления турне по всей Европе – я уже не находила прежнего удовольствия в них. Я утратила искру Божию. Если занимаешься ремеслом только ради денег – значит, пора остановиться. Пусть с годами я стала не так востребована, мне уже не так аплодировали – это меня ничуть не трогало. Я стремилась лишь к одному – быть с моей семьей. Найденные мною в архиве письма к Генри подтверждают это:

«Для меня имеет