Апрельская ведьма - Майгулль Аксельссон

Гертруд плюхнулась навзничь на кровать, застонали пружины.

— Да. Пошла бы на улицу поиграть, как другие детки...

Биргитта раскрыла рот от изумления:

— А куда мне пойти?

Лицо Гертруд злобно скривилось.

— Господи! Пойди во двор. Сходи в ларек или еще куда-нибудь... — Покопавшись в кармане, она выудила оттуда крону. — На! Марш на улицу и купи себе сластей!

Биргитта никогда раньше не покупала себе сласти, но знала, что это такое. Дед несколько раз приносил ей леденцов, когда бывал в Правлении, а у бабки на верхней полке в кладовке всегда стояла вазочка с твердыми карамельками. Но где этот ларек? Выйдя во двор, она остановилась в нерешительности. Во дворе никакого ларька не было, только мусорные баки и несколько бельевых веревок, на которых висела простыня. Несколько детей играли у подъезда, они лазали по какой-то тускло-серой железяке. Вот мальчик резко оттолкнулся в сторону, так что перекладина наверху качнулась вверх и вниз, а девочка карабкалась по чему-то, похожему на виселицу.

Вдруг распахнулось окно в доме, выходящем на улицу, и в него высунулась какая-то тетка.

— А ну слезайте с вешала! — крикнула она. — Тут ковры выколачивают, а вы балуетесь!

Но именно на этом вешале для ковров они все потом и уселись, всей компанией. Все держались от Биргитты на расстоянии вытянутой руки, потому что ни одному из детей во дворе ни разу не перепадало целой кроны на сласти. Больше десяти эре выпросить на карманные расходы никому не удавалось. Этого хватало на два «пиастра», на десять мармеладок по эре штука или на коробочку лакричного «Салмиака». «Салмиака» хватает на дольше всего, мечтательным голосом поведала девочка, когда вся компания направилась в ларек. Кладешь эти черные кусочки сразу в рот, подвигаешь их языком, прижмешь к нёбу и пососешь. Скоро из углов рта появятся черные слюнки, совсем чуть-чуть, почти и незаметно. Эти слюнки надо проглотить, чтобы соль ушла, и можно жевать. Тогда солодка кажется мягкой и чуточку склизкой на вкус.

Но Биргитта не стала покупать «Салмиак», только кусочки молочного сахара, желатиновый мармелад, колу-карамель и шоколадное драже. Но вот она уже закрыла свой пакет и вцепилась в него железными пальцами. Воздух был теплый, хотя уже начинало смеркаться, голоса других детей сливались с гудками машин на улице. Счастливая дрожь пробегала у нее по спине. Уже вечер — а она все гуляет, да еще и сидит на вешале для ковров с целым пакетом сластей на коленях.

Она очень удивилась, когда окна в обоих домах, и в том, что во дворе, и в том, что выходит на улицу, одно за другим стали открываться и одна за другой из них выглядывали женщины и кричали, что пора ужинать. Она засмеялась: очень было похоже на дедовы часы с кукушкой, словно все эти женщины были кукушками с раскрашенными клювами. И дети один за другим слезали с вешала и уходили, только один мальчик постарше задержался чуть дольше, рассчитывая выклянчить остатки сластей.

Потом и он ушел, а Биргитта все сидела, болтая ногами. Сейчас Гертруд тоже откроет окно и крикнет, что пора ужинать. Ничего, она подождет. Она ведь уже не голодная.

Гертруд было не на что купить ей кровать, так что спала Биргитта на креслах. Поэтому им приходилось делать в комнате перестановки и вечером, и утром: днем кресла стояли по сторонам низенького столика с металлической столешницей — это настоящий турецкий курительный столик, объяснила Гертруд, — а по вечерам их сдвигали вместе, так что получалась маленькая кроватка. Это ничего, что Биргитта не могла выпрямить в ней ноги, все равно ей нравилось спать в креслах, ей все нравилось в доме Гертруд.

Иногда ей становилось очень жалко Гертруд! Она приходила с работы такая грустная, и у нее так болели ноги. Значит, какие-то задаваки-клиенты безобразничали, ругали еду или просто из вредности насмехались над ней. Скорее всего, старухи: старухи-задаваки — самые вредные клиенты, это Биргитта усвоила. Хотя нос задирать им совершенно не с чего, они сплошь уродины, страшней войны, а мужья у них — нормальные мужики, то ущипнут Гертруд, то лапают за грудь, как только их старухи отвернутся.

Когда Гертруд делилась с ней своими огорчениями, Биргитта обычно лежала в ее кровати. Ей это нравилось, от Гертруд пахло духами и табаком, а иногда в ее дыхании пробивался тоненькой струйкой аромат ликера. Когда Гертруд надо было стряхнуть пепел, Биргитта бросалась к турецкому курительному столику и приносила пепельницу, а когда та переполнялась, высыпала окурки в ведро под мойкой. Тогда Гертруд хвалила ее, говорила, что она лучше всех — самая хорошая из всех ее знакомых, ну разве что кроме Леннарта, правда, он-то как раз оказался не очень хорошим, потому что нарушил слово и вернулся к жене. Но Гертруд не сомневалась, что он все равно у нее на крючке, — когда он заходит в «Стадс-отель» на обед вместе со своими бизнес-коллегами, то смотрит на нее таким долгим взглядом...

Они могли часами лежать на кровати, пока Гертруд не спохватывалась, что ей пора идти на работу. Тогда Биргитте следовало ей быстренько помочь, налить воду для кофе в кастрюльку, намазать бутерброды, пока Гертруд носилась по комнате в поисках целой пары чулок и монетки в двадцать пять эре, которая вполне может заменить собой пуговицу на рваной подвязке. Потом она натягивала на себя белый официантский жакет и черную официантскую юбку, смеялась, что Биргитта криво нарезала хлеб, и, заглотнув кофе, летела к дверям. После чего Биргитта оставалась одна и могла делать все, что хочет, только не приводить в квартиру толпу засранцев и не связываться с ними.

Еду готовили редко, Гертруд ела на работе и иногда приносила с собой кое-что для Биргитты. Но оттого, что не было холодильника, Биргитте приходилось съедать все сразу, все равно ничего не сохранить. Иногда Гертруд выходила в ночную смену, тогда у Биргитты вместо ужина был завтрак.

Странно было как-то — сидя за турецким курительным столиком в ночной рубашке, запихивать в себя разогретый антрекот.

В ночь накануне первого Биргиттиного школьного дня Гертруд пришла домой около трех ночи — она сама потом рассказывала. Но Биргитта уже с утра поняла, что мама, наверное, ужасно устала, потому что легла не раздеваясь и забыла завести будильник. Просто повезло, что Биргитта проснулась без четверти восемь. И попыталась растолкать Гертруд, но безуспешно — та лишь перевернулась на спину, закинула руку за голову и захрапела.

И еще повезло, что Биргитта спала в своей самой лучшей ночной рубашке, из жатого ситца — на вид она была совсем как платьице. Бабка сшила ее из остатков, так что эта рубашка доходила ей только до колен, а не до пяток, как остальные. Биргитте оставалось только натянуть поверх кофту и надеть носки и ботинки, и вот она уже готова и летит к дверям — совсем как Гертруд.

Она знала, где школа, только пробежать по улице до ближайшего перекрестка и свернуть направо. Ей Боссе показывал. Он жил в доме, что выходит на улицу, и должен был пойти в тот же класс, что и Биргитта. Наверное, это он и шел впереди нее, держась за мамину руку. Но Биргитта не была уверена. Прическа Боссе напоминала небольшое гнездо, а этот мальчик впереди нее был подстрижен чуть ли не налысо, так что сквозь оставшийся короткий ежик белела кожа.

— Боссе! — все-таки крикнула она, подойдя уже к самой ограде школы, но все-таки капельку засомневалась. Школьный двор было не узнать — вчерашний пустой и черный асфальтовый квадрат сегодня пестрел от народу. Такой толпы Биргитта не видела ни разу в жизни, а ведь она уже прожила в Мутале целый месяц!

Шедшие впереди нее мальчик и тетка свернули в решетчатую школьную калитку, мальчик покрутил головой и увидел ее.

— Боссе! — снова крикнула Биргитта и замахала рукой, потому что теперь убедилась, что это точно Боссе, несмотря на его короткую стрижку, белую рубашку с галстуком и штаны до колен. Его мама была в пальто и шляпе, она крепко прижимала к себе сумочку, словно опасаясь, что кто-то ее стащит. Бросив взгляд на Биргитту, она сказала:

— О господи! Бедный ребенок!

И пошло-поехало. Мама Боссе уж постаралась раздуть эту историю: она сокрушенно шепталась с другими мамами, она скорбно покачала головой, когда училка выкликнула Биргиттину фамилию, а потом притащилась в класс и что-то бубнила училке, натягивая свои белые матерчатые перчатки. Пальто у нее было чудовищное, огромное, как палатка, и отвратного цвета брусники с молоком. В сторожке у деда с бабкой Биргитте нередко давали на ужин бруснику с молоком, и чтобы доесть последние ложки, приходилось зажмуривать глаза. Цвет был до того гадостный, что прямо мутило. И мамаша Боссе была такая же гадостная, от нее тоже мутило.

Три дня спустя Гертруд впервые тоже изобразила кукушку из часов — высунулась из окна, как другие мамы, и окликнула Биргитту. Это было вообще-то странно, она только что пришла с работы и велела Биргитте пойти поиграть, потому как чертовски устала и голова раскалывается, пусть деточка оставит ее в покое и даст поспать. Но когда Биргитта открыла дверь в квартиру, Гертруд стояла в передней и надевала туфли. Это уж совсем странно. По дому она обычно ходила босиком, потому что ноги у нее всегда отекали и болели после работы. Волосы у нее были растрепанные, и, сердито глянув на Биргитту, она кивнула в сторону комнаты и приложила палец к губам. Ясно, Биргитте лучше помалкивать, хотя не очень понятно, почему Гертруд такая сердитая.