Красный сфинкс - Александр Дюма
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Именно так, мадемуазель, и сведения, что я хочу у вас получить, касаются его смерти.
Мадемуазель де Гурне ничего не ответила, но видно было, что беспокойство ее возросло.
— Ни о чем не беспокойтесь, мадемуазель, — сказал Ришелье, — то, о чем я спрашиваю, никоим образом не касается вас лично. Знайте, что я не только не желаю вам зла, но испытываю к вам признательность за то, что в ту пору вы сохранили верность нравственным принципам; этим — гораздо больше, чем ходатайством Буаробера, — объясняется то, что я сейчас для вас сделал и что лишь в малой степени соответствует вашим заслугам.
— Простите меня, монсеньер, — сказала бедная девиц в полном замешательстве, — но я ничего не понимаю.
— Чтобы вы поняли, достаточно будет двух слов. Вы знали женщину по имени Жанна Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?
На этот раз мадемуазель де Гурне заметно вздрогнула и побледнела.
— Да, — сказала она, — мы с ней из одних краев. Но она лет на тридцать моложе, если еще жива.
— Она передала вам девятого или десятого мая — точной даты она не помнит — письмо, адресованное господину де Сюлли для передачи королю Генриху Четвертому.
— Да, это было десятого мая, монсеньер.
— Вы знаете содержание этого письма?
— Это было предупреждение королю, что его хотят убить.
— В письме были названы зачинщики заговора?
— Да, монсеньер, — отвечала мадемуазель де Гурне, вся дрожа.
— Вы помните лиц, названных госпожой де Коэтман?
— Помню.
— Вы назовете мне их имена?
— То, что вы просите, весьма опасно, монсеньер.
— Вы правы; я назову их вам, а вы ограничитесь тем, что ответите «да» или «нет», кивнув или покачав головой. Лицами, названными госпожой де Коэтман, были королева-мать Мария Медичи, маршал д’Анкр и герцог д’Эпернон.
Девица де Гурне, ни жива ни мертва, утвердительно кивнула.
— Это письмо, — продолжал кардинал, — вы передали господину де Сюлли, он же совершил огромную ошибку, не показав его королю, а лишь сообщив о нем, и вернул письмо вам.
— Все это совершенно точно, монсеньер, — сказала мадемуазель де Гурне.
— Вы сохранили это письмо?
— Да, монсеньер, ибо его могли потребовать у меня лишь два человека: герцог де Сюлли, кому оно было адресовано, и госпожа де Коэтман, написавшая его.
— Вы больше не встречались с господином де Сюлли?
— Нет, монсеньер.
— И о госпоже де Коэтман больше ничего не слышали?
— Мне стало известно, что она была арестована тринадцатого. С тех пор я ее не видела и не знаю, жива она или умерла.
— Итак, это письмо у вас?
— Да, монсеньер.
— Так вот, милость, о какой я хочу вас попросить, дорогая мадемуазель, состоит в том, чтобы отдать его мне.
— Это невозможно, монсеньер, — отвечала мадемуазель де Гурне с твердостью, какую за минуту до того в ней нельзя было предположить.
— Почему же?
— Потому что, как я только что имела честь сказать вашему высокопреосвященству, лишь два человека имеют право потребовать у меня это письмо: госпожа де Коэтман, обвиненная как соучастница этого мрачного и прискорбного дела, ибо ей письмо может пригодиться для оправдания, и господин герцог де Сюлли.
— Госпожа де Коэтман уже не нуждается в оправдании, ибо она скончалась между часом и двумя сегодняшней ночи в обители Кающихся Девиц.
— Господи, прими душу ее! — отозвалась мадемуазель де Гурне, осеняя себя крестным знамением. — Это была мученица!
— А что касается герцога де Сюлли, — продолжал кардинал, — если он не позаботился об этом письме в течение восемнадцати лет, то вряд ли станет беспокоиться сегодня.
Мадемуазель де Гурне покачала головой.
— Я не могу ничего сделать без разрешения господина де Сюлли, — сказала она, — тем более что госпожи де Коэтман нет больше на свете.
— А если бы, — спросил Ришелье, — я сделал ценой этого письма оказанные вам сегодня милости?
Мадемуазель де Гурне выпрямилась с гордым достоинством.
— Монсеньер, — сказала она, — я дочь благородных родителей и, следовательно, дворянка, так же как вы дворянин. Я умру с голоду, если нужно, но никогда не совершу ничего, за что меня упрекнула бы моя совесть.
— Вы не умрете с голоду, благородное создание, и ваша совесть ни в чем не упрекнет вас, — сказал кардинал с видимым удовлетворением от того, что встретил подобную честность у бедной сочинительницы книг. — У меня есть обещание господина де Сюлли дать вам это разрешение, и вы сами отправитесь за ним в особняк Сюлли вместе с капитаном моих телохранителей.
Затем он позвал одновременно Кавуа и Буаробера; каждый вошел в свою дверь.
— Кавуа, — сказал кардинал, — вы проводите от моего имени и в моей карете мадемуазель де Гурне к господину герцогу де Сюлли. Назовете мое имя, с тем, чтобы ее приняли без задержки, затем по-прежнему в карете отвезете ее домой, где она передаст вам письмо, и вы отдадите его мне в руки.
И, обернувшись к Буароберу, добавил:
— Лё Буа, я удваиваю пенсию мадемуазель де Гурне, побочной дочери Амадиса Жамена, душечке Пиайон и котятам. Всё так, я никого не забыл?
— Нет, монсеньер, — отвечал Буаробер вне себя от радости.
— Договоритесь с моим казначеем, чтобы эти пенсии исчислялись с первого января тысяча шестьсот двадцать восьмого года.
— Ах, монсеньер! — воскликнула мадемуазель де Гурне, схватив руку кардинала, чтобы ее поцеловать.
— Это я должен поцеловать вам руку, мадемуазель, — сказал кардинал.
— Монсеньер! Монсеньер! — запротестовала мадемуазель де Гурне, пытаясь отдернуть руку. — У старой девы моих лет!..
— Честная рука вполне стоит молодой, — ответил кардинал.
И он поцеловал руку мадемуазель де Гурне так почтительно, словно ей было двадцать пять лет.
Мадемуазель де Гурне и Кавуа вышли через одну дверь, Буаробер — через другую.
XIV
ОТЧЕТ СУКАРЬЕРА
Оставшись один, кардинал позвал своего секретаря Шарпантье и велел принести сегодняшнюю почту. В ней были три важных письма.
Одно от Ботрю, посла или, вернее, посланника в Испании; Ботрю никогда не носил звания посла, ибо его положение придворного полушута — мы сказали бы остроумного человека, если б не боялись проявить непочтительность к высокой дипломатии, этого не допускало.
Другое — от Ла Салюди, чрезвычайного посланника в Пьемонте, Мантуе, Венеции и Риме.
Третье — от Шарнасе, доверенного посланца в Германии, облеченного тайным поручением к Густаву Адольфу.
Ботрю вначале был выбран г-ном де Ришелье, вероятно, лишь потому, что он был одним из заклятых врагов г-на д’Эпернона. Он позволил себе несколько шуток насчет герцога, и тот отдал его на расправу Симонам — как мы помним, Латиль называл их мастерами ударов кнута. Не вполне оправившись от этого происшествия, страдая от боли в пояснице, он явился к королеве-матери, опираясь на трость.