Костяной - Провоторов Алексей

Еще был Равн, слишком вязкий, и я перестал иметь с ним дело; была Эльга Синяя Рубашка, с ней я с некоторых пор не был дружен, а людей ее, что она посылала за мной, я закопал в землю Дунга. Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей, как говорится. Я уж и сам не помнил, где кто лежит. Благо Эльга была далека, Дунг был велик, а для меня, если нужно, – больше, чем для нее.

Пожалуй, я мог бы жить дольше всех, кроме разве что Тетки-Чесотки, уж не знаю, сколько лет было у нее в запасе. Но я не собирался.

Я любил Беренику, и в ночь, когда она потеряла память, а с ней половину себя, горе мое и ярость так были велики, что Та сторона явилась на мой зов без посредников, напрямую.

Я куплю ее память обратно, закричал я, за любую цену. И когда ночь рассмеялась мне в лицо, бросив: «Тысячу лет», – это был ответ «нет». Но слово – мостик между мной и Той стороной – было сказано. Слово имеет силу. Я не тянул за этот древний язык изо льда и тумана, хотя если б мог – вытянул бы тварь из тьмы на эту сторону.

Так у меня появился шанс. Скопить тысячу лет.

Поначалу тяжким трудом добывал я день-другой, неделю, изредка месяц. Но постепенно сделался лучшим купцом колдовских вещей, слов и событий.

Я стал богачом времени. Не каждый может сколотить себе денежное состояние, а уж еще меньше – такое, из сочтенных жизненных лет. Я интересовал и людских разбойников, так что часть своего пришлось потратить мне на вещи, что берегли мою жизнь. Вороний Грай был в их числе.

Я не стеснялся подгадывать, подталкивать, устраивать, как мне нужно. Наверное, с Гестевальдом стоило проявить мне больше осторожности, но заветная тысяча лет была близка, и я знал, что первое слово расколдованного крепко ценится у ворожей, расколдованного оборотня – отдельно, а уж если тот высокой крови – тем более. А Гестевальд происходил от династии Государевой, хоть прадед его был ублюдком, во всех смыслах, но кровь-то голубая текла в Гестевальдовых жилах. Оборотное зелье, приворотное зелье, ловкость рук… И вот первое слово оборотня, расколдованного поцелуем, у меня, я его носитель, по законам, уложенным обеими сторонами.

Почему я выбрал Дафну? Злая она была. Может, немного любви, пусть и такой, из бутылки, ей и не помешает. Да и Гестевальд к ней неровно дышал. Может, и сладится у них чего.

Так или иначе за несколько дней я выгадал два года прибыли.

Последние два года прибыли.

Я отмерил себе тысячу и один год. Когда я расплачусь с Той стороной за Береникину память, будет у меня еще год жизни, чтобы наторговать себе поболее. Теперь-то опыта у меня хватало. О том я не думал, тут не пропаду. Мне бы оплату довезти.

А прежде чем покинуть побережье, заехал я к ундинам, что менялись с моряками у старого маяка, и поменял у них страшный клеймор на нечто куда более приятное глазу. Забавно, подумал я, за такой меч я мог бы махом покрыть сотню лет, да теперь, когда он пришел ко мне в руки, уже и не нужен. А не будь у меня почти полной тысячи, не пришел бы по мою душу Встречный со своим мечом.

Зато мена моя точно понравится Беренике, подумал я, покидая нагих ундин. Говорят, они считаются красотками. Не знаю, против Береники они что утки против лебедя.

Хорошо, что Гестевальдовы лошади были худо-бедно натасканы на тропинки Дунга, а эту, скорее всего, еще и закляла Дафна.

По пути приблудился ко мне еще конь из той погони и плелся теперь в поводу. Хотя место бойни объехал я другой дорогой.

Снова близился вечер, темнело, холодало, снова заливало лес синими сумерками, снова поднимала луна на рога алое небо. Я не чувствовал усталости, слаба была усталость против моей тысячи лет, что вез я на плечах.

Может, и искал меня кто, может, Гестевальд, Дафна, Эльга, боги знают, кто еще, прочесывали Дунг в надежде найти. Может, Некто, забравший память Береники за давний ее проступок, собирал еще какое свое отребье по мою душу, в обход законов. Я твердо знал, что ночь мне нужно встретить под кровом Тетки-Чесотки. И как только вечер закончится и Рогатая ночь вступит в свои права – завершить это дело, растянувшееся на годы и годы.

И да, будь подо мной Соль, я бы успел.

Только погасло небо, когда я почувствовал, будто что-то не так. Как когда кружится голова, мир поплыл, только вот голова моя была в порядке.

Лес сдвинулся, пополз хребет ближнего холма, стволы и корни вспахали землю, извернулся ручей. Запах сырой дикой ночи обошел кольцо вокруг меня, листья летели прицельно.

Сам дух Дунга воплотился в то, что выросло на его бывшем теле, и явился задержать меня.

Ох, крепко не хотел Некто, перед кем провинилась тогда Береника, исполнять мой с ним уговор. Законы стерегли сущности куда повыше него, но, видно, в Рогатую ночь были у них иные дела, чем присматривать за нашим лесом.

Ты слишком часто ездишь сквозь меня, путник, услышал я голос в своей голове, пустой, беспощадный, бесцветный, голос тех времен, когда люди еще не получили дар слова и слов было мало во всех мирах.

Я в своем праве, сказал голос.

Это мое тело, сказал он. Плати за проезд. Больно много ты носишь, тревожишь меня, тяготишь.

– Чего ты хочешь? – спросил я у стены стволов, без зазора вставших вокруг меня. Ошалевшая кобыла даже не пятилась.

Впрочем, ответ я знал.

Тысячу лет, конечно, ответил он.

– Всем нужна моя тысяча.

Ты отдашь мне цену, путник. Я могу ждать хоть сколько. Хоть тысячу лет.

– Да, – сказал я. – И я могу ждать тысячу лет.

Это будет славная тысяча, ответил лес.

– Была бы, – поправил я. – Нужно было тебе вскинуться до того, как я съездил на Полумянную Отмель.

Я сунул руку в суму на поясе и вынул осторожно. Лес осветило таким ярким рыжим, что он отпрянул – верткая огненная ящерица выгнулась у меня на ладони, скрутилась в шар, выметнула язык пламени. Оно не жгло меня – оно было мое, я получил его за честный обмен по всем правилам, и Та сторона рукою ундины одобрила сделку, – но я знал, что оно может даже металл выжечь в пепел. Извечный огонь, коим горят недра земные, и звездные, и солнечные.

– Саламандра, – сказал я, любуясь словом.

Саламандра стоит сотню лет, ответил голос, и даже в нем, бесцветном, прорезалось изумление.

– Не ожидал, да? Дай пройти, иначе, клянусь всеми богами, я прожгу себе дорогу сквозь все твои дубы, и вязы, и ели, хоть бы ты тысячи собрал их вокруг меня, Дунг.

Я не знал, хватит ли сил маленькой саламандры выполнить мои угрозы, – но Дунг, видимо, знал.

Лес, дух огромного древнего ящера, заключенный в деревья, выросшие из плоти его в незапамятные времена, отшатнулся, расплелся, открывая проход, отступил, успокоился, сунул свой дикий древний лик себе в лапу, отворачиваясь от огня.

Доехал я без приключений. Только один раз, когда холодом потянуло из особо темного провала между седых стволов, мелькнула внезапно белая тень, высветила тень черную, отшвырнула неведомо куда.

Спасибо, Соль, тихо шепнул я, сворачивая на другую тропку.

Иногда мы делаем не только то, что должны. На том стоит мир, и, верно, не один.

Видно, то было что-то дикое – Некто исчерпал свои силы в попытках переступить законы. В Рогатую ночь всякое могло блуждать под сенью Дунга. Я даже удивился, что никого и ничего более не встретил – наверное, пробуждение самого леса распугало почти всех, кто мельче.

Вот и славно.

Стоял самый глухой час Рогатой ночи, когда я пришел разбудить Тетку-Чесотку, чтобы она воззвала к Той стороне от моего имени. Я имел право по всем законам.

Тетка-Чесотка не спала, не хмурилась, не задавала лишних вопросов.

Конечно, она знала, что я приду. Думаю, она давно сложила два и два: и зачем мне моя тысяча, и как скоро она исполнится.

Теперь мы стояли в кромешной темноте леса, там, где не было привязано ни одного клочка пергамента, не нашлось бы ни одной зарубки. Я уже не знал где. Только Тетка-Чесотка знала.