Братья - Крис МакКормик

Аво и Мина сели с противоположной стороны. Говорили они шепотом, но Рубен слышал каждое слово.

– А что ты помнишь о своих родителях? – спросила Мина.

Таких вопросов брату Рубен никогда не задавал. Теперь он понял, в чем была его ошибка.

– Ну, ответ будет не особо развернутый, – отозвался Аво.

– Можешь не отвечать, если не хочешь.

– Нет, не в этом дело. Мне приятно, что ты спросила об этом.

– Тогда почему ты так говоришь?

– Да потому, что это ужасно, когда память о смерти сохранилась лучше, чем память о жизни.

– Но ведь ты был маленький.

– Не такой уж и маленький. Я прожил с ними пятнадцать лет, а помню только огонь.

– Что, почти ничего не помнишь?

Вот тогда-то, тогда Рубен и услышал эту историю.

– А знаешь, что спровоцировало пожар? – спросил Аво. – Искра у котла. Котел не проверяли годами. И уже потом, после взрыва, эксперты установили, что он не выдержал внутреннего давления.

Мина ничего не сказала. Она всегда чувствовала, когда можно говорить, а когда следует слушать. Быть может, думал Рубен, это и есть залог ее удачи.

– Хочешь, анекдот расскажу? – вдруг предложила она.

Аво засмеялся.

– Это пока еще не анекдот, что смеешься?

– Да… Ну, давай.

– Три собаки плывут по озеру…

Анекдот, подумал Рубен. В такой-то момент. Как же цепко она держит его сердце в своих ладошках! Царапнет, да еще так глубоко, а потом переходит к анекдоту.

Смех изменился – теперь в нем слышались слезы, но это были слезы души, а не просто водичка. Этот смех не был горьким – он обнадеживал. Рубен стал слушать дальше. Их разговор, звучание их голосов – это была музыка, причем музыка более сложная и волнующая, чем мог бы создать оркестр.

Взрыв адской машины в терминале Орли пассажиры приняли за праздничный фейерверк…

Вскоре после подслушанного разговора, когда они поехали на Черное море, Рубен попытался расспросить брата о смерти его родителей и услышал точно такую же историю, правда, с некоторыми отличиями, поскольку история была предназначена для него. И в их разговоре конечно же никакой музыки не звучало. Потом случилось несчастье с Тиграном, потом был Париж, где Акоп Акопян предложил ему партии другого рода, а потом, потом, потом…

Праздничный фейерверк. И пламя из фабричного котла, который не проверялся много-много лет. Об этом котле все забыли… Но вот ведь какое дело, когда о ком-то или о чем-то забывают, оно само может напомнить о себе. Может взорваться, как тот котел.

В душевой Рубен почти никогда не пользовался мылом и водой – просто смачивал волосы, приглаживал их, особенно там, где они вились у лба, и быстро полоскал густую поросль на лобке – настолько густую, что его пенис едва выглядывал наружу, словно кешью в салате.

В столовой никто больше не слушал его, и Рубен сидел в одиночестве, рядом с охраной.

– Некоторые из них, – сказал он как-то, обращаясь к охраннику, – не являются настоящими христианами. Мне кажется, вы понимаете…

Но охранник приказал ему заткнуться.

И Рубен замолчал. Он совсем перестал разговаривать – ни разу не ответил ни на один вопрос своих сокамерников, даже если оставался с кем-нибудь из них наедине.

Привыкнуть к молчанию оказалось легче, чем он думал изначально. Это было настолько просто, что Рубен вскоре убедил себя – молчание доставляет ему удовольствие, и он только выигрывает, выбрав роль немого наблюдателя.

Вопрос о том, были ли подозрения Чудака истинными или безумными, стал неактуален. «Я единственный, кому он мог бы довериться», – думал Рубен, и от этой мысли его сердце сжималось. Для брошенного на произвол судьбы человека это много значит. И неважно, кто озвучил эту мысль. Или зачем. Если вообще кто-то ее озвучивал.

Тот человек с длинными пальцами был из Москвы… Приведя в порядок номер, Рубен взял такси и поехал в аэропорт. Он должен был вернуться в Лос-Анджелес и снова приступить к поискам брата.

Акоп Акопян дал ему подробнейшие инструкции, что и как делать. Но Рубен обратил внимание, как сильно изменился за последнее время его босс. Новые морщинки, появившиеся на его лице, свидетельствовали не о возрасте, а скорее о нараставшей тревоге. Однако тревога – совсем не то чувство, которое должно быть присуще человеку, поставившему перед собой цель исправить прошлое своего народа. Подобные чувства – скорее удел человека, который поглощен лишь своей собственной судьбой. Смена приоритетов так испугала Рубена, что он зациклился на мысли – разве он сам не должен бояться, как Акоп Акопян?

Уже в терминале Рубен поменял билет, так как до него дошли слухи о свадьбе у него на родине. И прежде чем лететь в Лос-Анджелес, он решил побывать дома.

В Кировакан он приехал на такси, взяв его в Ереване. Чтобы водитель подождал его у церкви, Рубен пообещал ему месячную зарплату.

Мина стояла в свадебном платье у алтаря. Ее поза, когда она вынуждена была наклониться к своему коротышке-жениху под тяжестью реликвии, манера держать у груди свадебный букет, будто это рукоять меча, делала ее похожей на скелет из школьного кабинета биологии – одни лопатки да торчащие в сторону локти. Когда она засмеялась без видимой причины, Рубен подумал, что, быть может, Мина почувствовала запах дождя, который он привез с собой. Впрочем, кем он был, чтобы судить о том, как она выглядит в день своей свадьбы? Она была ему другом, девушкой, к которой он хотел бы испытывать добрые чувства. И вот теперь она смеялась. Рубен был рад, что смог приехать.

Когда в Париже они вышли из джаз-клуба, Акоп Акопян спросил, нет ли у Аво контактов с той девушкой, что выступала на турнире. Рубен ответил – вряд ли, если учесть ту информацию, которую ему удалось собрать в Штатах. Он также сказал о расставленных повсюду ловушках, в которые Аво рано или поздно попадется. Акопу Акопяну, судя по всему, понравился ответ Рубена, но сам он прекрасно понимал, что босс все равно поручит кому-нибудь проверить эту информацию – на всякий случай.

Так что Рубен решил лично показаться на свадьбе и проверить, не будет ли там Аво.

По окончании церемонии в церкви он посмотрел танец невесты и танцы вокруг нее. Он понимал, что нужно как-то предупредить Мину, чтобы та не вздумала помогать Аво, но никак не мог понять, как же это