Гений российского сыска И. Д. Путилин. Мертвая петля - Дмитрий Нечевин

— Провела, значит, — заметил сиплый голос.

— Провела, шельма, — ответил дребезжащий и продолжал: — Они повернулись и пошли прочь. Только агент как закричит: «А это что?» Мы к нему, а он фонариком светит и на пол показывает. На полу-то пятна, и совсем около двери. «Это что?» «А это я тяпкой палец порубила», — говорит моя баба, а агент уже дрова прочь бросает да словно ищейка по следу, так и дрожит весь. Как дрова разобрали, а там лужа крови. «Это что?»

Тут баба моя в ноги, и повинилась…

Наступило молчание, потом, дребезжащий голос произнес со вздохом:

— А скажи мне, я бы помог и все было бы по-тихому.

— Чего ж не сказала? — спросил сиплый голос.

— Побоялась, что я ее бить буду. А теперь лучше. На восемнадцать лет! Шутка?.. И я пропал. Тягали, тягали. Все думали, что и я знал, а я ни-ни…

— Баба дура, известно, — проговорил сиплый голос. — Коли убил, никто не видел, так укрыть пустое дело. Со мной раз было…

Наступило молчание, потом опять вспыхнула спичка, погасла, и в темноте засветились папиросы. Петр Гвоздев дрожал, как в ознобе…

— Убил, что ли? — спросил дребезжащий голос.

— Убил, — нехотя ответил сиплый. — Да так, зря. Было это еще в Вяземской. В Банном флигеле. Я там жил у Купороса. Солдат в отставке. И жил там Авдюшка хромой. Такой задорный мужичонка. Ну вот и случись… весной было. Все на двор ушли, а я с Авдюшкой в комнате. И не помню сейчас, из-за чего спор затеяли. Авдюшка меня хвать в ухо, а я его в грудки. Он и покатись, да башкой об нары — и дух вон! Я кровь-то заплевал да ногой затер, его в охапку и будто веду. По дороге — Купорос. «Куда?» А на лестнице темно. «Пусти, — говорю, — вишь, Анучин натрескался, в Стеклянный веду».

А кто Анучина знал, тому известно, что коли он с деньгой, значит, пьян… Вышел это, вытащил его, прошел задами да на извозчичий двор под колоды и кинул. Потом вернулся, поговорил с Купоросом, на двор пошел, увидел пьяного Анучина и его домой свел. Для отвода глаз, значит, и шабаш! Полиция нашла, дозналась, кто, да так и отъехала. Пустое дело…

— Известно. Теперь, к примеру…

— Что это? — тревожно сказал сиплый голос.

Сквозь шум дождя и ветра послышались крики.

— Выгляни!

Дверь отворилась, и с порывом ветра донесся какой-то беспокойный шум.

— Обход! — испуганно воскликнул дребезжащий голос.

— И то!

Они беспокойно вскочили на ноги. Петра Гвоздева охватил страх. Он вскочил тоже и бросился к двери.

— Стой! Ты откуда? — раздался сиплый голос, и мощная рука ухватила его за горло.

— Пусти! Я тут был, — прохрипел Гвоздев.

— Я спрашивал, почему молчал?

— Спал… не слышал…

— Небось!

— Что надо, все слышал, — произнес сиплый голос, и в тот же миг Гвоздев почувствовал острую боль в боку, вскрикнул и упал навзничь.

Две тени скользнули из дверей вагона и скрылись в темноте ненастной ночи.

Отряд городовых с околоточными, с помощником пристава и агентом медленно шли вдоль вагонов, заглядывая в каждый. Агент освещал внутренность вагона фонарем, и друг за другом из них извлекались ночлежники, мало-помалу образовывая изрядную толпу.

— Выходи! — крикнул агент, увидев лежащего Гвоздева, но тот не шелохнулся.

— Что ж ты! Слышишь! — Агент направил свет фонаря на его лицо и тотчас обернулся к помощнику пристава: — Зарезанный! Кровь, как из барана.

— Ну, вот и хлопоты… — недовольно сказал помощник пристава…

ДЕЗЕРТИР

Темная и грустная октябрьская ночь. У подножья старой царскосельской этапной тюрьмы мерно шагает часовой. Тоскливо ему и скучно. Глухо завывает свою унылую песню холодный осенний ветер, свистит между постройками тюремного здания, перебрасывается на почти рядом стоящий с тюрьмой лес и гуляет по его шелестящим верхушкам…

Темень такая, что даже привыкший уже к темнете глаз часового еле-еле разбирает сравнительно невысокий деревянный забор, которым окружена тюрьма. Напрягает часовой зрение и слух, но вокруг только темень да унылое завывание ветра… Тоскливо, грустно, неуютно!..

Мерно, но все медленнее и медленнее шагает часовой. До смены еще добрых два часа, а тяжелая неодолимая дрема так и подкрадывается, так и смежает очи. Кажется, выбрал бы уголок поукромнее, где не так продувает ветер, прилег бы и уснул… Или нет… Зачем даже ложиться?.. Прислонился бы к стенке и вздремнул бы хоть малость… Но нет, нет… Боже сохрани! Нельзя… Служба… Часовой приостановился, опустил ружье «к ноге» и оперся на него. Голова его потихоньку склонялась на грудь и вдруг беспомощно повисла… «У-гу-гу-у-у…» — завыл ветер. Часовой вздернул голову, встрепенулся и зорко огляделся вокруг… Та же темень, то же завывание ветра, та же угрюмая холодная осенняя ночь… Часовой крепче оперся на ружье и… опять неумолимая, неодолимая дрема смежила его очи. Он поднял руки к верху дула, где к нему примыкается штык, опустил на руки голову и сладко задремал… «Ш-ш-шпок!..»

Сквозь шум и завывание ветра послышался вдруг какой-то шум и падение… Как будто из окна тюрьмы свалился на землю мешок с песком.

Часовой вздрогнул и напряженно оглянулся… Ничего… Но он несомненно слышал какой-то подозрительный шум… Он встряхнулся и быстро зашагал по направлению, откуда это донеслось. Прошел пять шагов, десять — ничего… И вдруг совершенно отчетливо послышались шум и треск у ограды, окружающей двор. Кто-то, как кошка, взбирался на нее. Зрение возбужденного часового напряглось до чрезвычайности… Совершенно ясно он вдруг заметил, как над забором поднялась какая-то темная фигура, готовясь перепрыгнуть…

«Бегство!..» — мелькнуло молнией в его голове. Он мгновенно приложился и выстрелил. Тотчас забегали, забили тревогу.

— Арестант бежал! — отчаянно прокричал часовой.

Дежурный офицер немедленно снарядил отряд из четырех человек для поимки бежавшего. Но где было искать? Очевидно, что арестант бросился в лес, находящийся не более 200 сажен от тюрьмы. Туда и направилась команда.

Темнота ночи покровительствовала беглецу. В двух шагах едва можно было разглядеть человека, а в лесу и ровно ничего не было видно. Полусонные солдаты, отойдя немного от опушки леса в глубину и побродив наудачу с час, более для очистки совести, как говорится, всячески ругая арестанта, из-за которого на их долю выпала эта ночная прогулка, вернулись обратно и доложили начальству, что поиски их успехом не увенчались.

Я в то время был еще приставом, но уже, как говорится, «на замечании». Мои способности и любовь к сыску, не хвастаясь говорю, были уже оценены, а потому я уже завтра узнал о происшествии, рассказанном выше… Узнал, конечно, из официальной бумаги, где было сказано, что в ночь с такого-то на такое-то октября, из такой-то тюрьмы бежал важный арестант Яков Григорьев, дезертир, зарекомендовавший себя как самый опасный преступник. По всей вероятности, этот Яков Григорьев направился в Петербург. Мне предписывалось его разыскать и представить куда следует.

Надо было поближе познакомиться и с обстоятельствами бегства, и с «формулярным» списком беглеца. Обстоятельства бегства, о которых я уже рассказал несколько выше, показали, что дело приходится иметь с отчаянным, сильным и ловким человеком. История жизни этого человека, с которой волей-неволей мне пришлось познакомиться довольно коротко, показала, что, действительно, приходилось иметь дело с типом мошенника и преступника не совсем заурядного сорта.

Яков Григорьев — крестьянин по происхождению, но «хорошо» грамотный, что было редкостью в те времена. Насколько помнится, он был чуть ли не из кантонистов. Грамотный, рослый, представительный, лет двадцати двух, он был уже унтер-офицером лейб-гвардии Измайловского полка. Но этот чин ему пришлось носить недолго.

Женщины и пьянство привели к тому, что, попавшись в пустой краже в доме терпимости, он был разжалован в рядовые. Это его обидело. В первые дни после разжалования, не желая нести службу рядового, он задумал лечь в госпиталь, но времена были строгие, и доктор, найдя его совершенно здоровым, отказал ему в этом. Яков Григорьев, не долго думая, схватил первую попавшуюся ему под руку доску и замахнулся ею на доктора. Если бы не подоспел дежурный по караулу, доктору пришлось бы плохо. За такой проступок Григорьев, и то «по снисхождению», был наказан 50 ударами розог. После этого он решил во что бы то ни стало бежать из полка. Это решение он и не замедлил привести в исполнение.

После бегства Григорьев начал заниматься воровством и мошинничеством, проживая в Петербурге с фальшивым паспортом на имя Московского мещанина Ивана Иванова Соловьева. Жил он обыкновенно за Нарвской заставой у содержателя харчевни Федора Васильева, близ станции «Четырех Рук».

Несколько раз его забирали даже в полицию, но каждый раз его личность как мещанина Ивана Иванова Соловьева удостоверял упомянутый содержатель харчевни. Он же, как оказалось, принимал у него и краденые вещи и сбывал их. Григорьева-Соловьева за неимением существенных улик освобождали. Так тянулось несколько лет.