Голубая лента - Бернгард Келлерман

Стюард упорно и громко бил в гонг перед дверью каюты миссис Салливен.

— Прошу встать и одеться. Пароход потерпел аварию.

Миссис Салливен взвизгнула:

— Скажи ему, Катарина, чтобы убирался прочь! Не встану я! Заплатив за каюты такие чудовищные деньги, я вправе требовать, чтобы мой сон уважали!

— Но пароход потерпел аварию, Роза.

— Пусть лучше смотрят! За что они только деньги получают?

Услышал приглушенный гул гонга и г-н Лейкос. При первом же ударе он приподнялся с подушек — изнуренный старец со встрепанной белой бородкой и пылающими глазами. Температура опять подскочила. Он бредил. Удары гонга слились в бравурную музыку, под звуки которой полки уходили на фронт. Развевались знамена. Он стоял на балконе дворца, торжественно и умиленно кланялся всякий раз, как склонялось одно из знамен. Он слышал цоканье тысяч конских копыт, видел блестящие сабли офицеров, салютовавших ему.

— Будь мужествен! — крикнул он, заметив знакомого офицера. — Возвращайся целым и невредимым!

Вдруг он увидел рядом с собой на балконе Жоржетту, она что-то громко ему говорила. Он с трудом убедил ее образумиться. Не видит, что ли, глупышка, что он занят важным государственным делом? Стучали копыта, развевались знамена. С грохотом промчались артиллерийские батареи. И Лейкос опять торжественно и благоговейно кланялся, опираясь руками о края кровати и раскачиваясь из стороны в сторону.

Сильно озябнув, Уоррен Принс на минуту заглянул в бар выпить коньяку. Харпер окликнул его, но Уоррен, односложно ответив на ходу, опять выбежал на палубу. Он весь дрожал от волнения. Здесь шумел настоящий водопад! Это насосы откачивали в океан воду, проникшую в недра парохода.

Теперь грубость Халлера уже не казалась Уоррену возмутительной. В конце концов Уоррен был не дурак и понимал, что у них там, в радиорубке, сейчас есть дела поважнее. И все-таки в душе свербило: вот если бы ему удалось передать по радио хотя бы десять слов! Если бы, если бы! Ему, единственному корреспонденту! Он был бы сегодня самым знаменитым и самым богатым журналистом в Штатах!

Уоррен без конца сновал по пароходу, он был везде: в эту ночь нельзя ничего упустить — она может оказаться решающей для всей его жизни! Он видел, что Вайолет сидела в курительном салоне с его фиалками на груди, но не мог подойти к ней: каждая минута была на счету.

Все верхние палубы, в отличие от прогулочной и салонов, были едва освещены. Несколько фонарей горело на трапе, который вел к шлюпочной палубе и к капитанскому мостику; над ними башнями высились три трубы, освещенные скрытыми у их подножья фонарями. Они, как всегда, пламенели на фоне черного ночного неба.

А внизу, в темноте, коварно притаился океан — страшная, бесконечная пустыня мрака, беспросветная, безжизненная, бесчувственная. Немногие, еще видимые, звезды смутно мерцали в вышине, каждая в кольце светящейся пелены. А между ними — черная пропасть неба. Легкие клочья тумана ползли вверх по бортам парохода и вдоль мокрых поручней. Никогда в жизни Уоррен не испытывал такого жуткого ощущения затерянности и одиночества.

Его вспугнули чьи-то торопливые шаги. Хенрики почти бегом поднимался по трапу. Вскоре мимо Уоррена пробежали еще несколько человек. Один из них перескакивал через три ступеньки. Это был Шеллонг, Уоррен узнал его по седой шапке волос.

Долго, добрых десять минут, наверху было тихо. Ни звука! Пароход как вымер! Слышался лишь шум воды, извергаемой насосами.

Но вот сверху донесся топот ног. Показался Шеллонг со своими спутниками; минутой позже появился Хенрики. Медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, спускался он по трапу, будто с трудом передвигая ноги. Добравшись до палубы, он застыл на месте, невдалеке от Уоррена. И вдруг судорожно закрыл руками лицо и тяжело, мучительно застонал. Затем, пошатываясь, двинулся дальше и исчез.

«Плохо дело!» — подумал Уоррен, и холод пронизал его до костей. Плохо дело! В ушах стоял мучительный стон Хенрики.

Холодный, безжалостный океан дышал угрозой. Уоррен почувствовал, как в жилах его стынет кровь. Ничего не соображая, он инстинктивно бросился к себе в каюту и принялся собирать бумаги, записные книжки с заметками для романа. «Дело плохо!» — подумал он опять, тупо роясь в своих вещах. Ценности? О, у него их не было.

Каюта была все так же ярко освещена. Кинский лежал на кровати и все еще крепко спал, повернувшись лицом к стене. Уоррен сложил свои бумаги, чтобы в случае надобности можно было их быстро схватить. Почем знать?..

В коридоре снова зазвучал гонг, на этот раз громко, безудержно.

— Господин фон Кинский! — закричал Уоррен. — Вставайте же! Мы потерпели аварию!

Кинский не шевельнулся. Уоррен вышел.

Сообщение, сделанное Шеллонгом и главным механиком, было устрашающим. Айсберг, словно острой косой, взрезал сорок метров носовой обшивки «Космоса» ниже ватерлинии. В первых четырех отсеках с водонепроницаемыми переборками вода поднялась до пяти метров. Шеллонг, без кровинки в лице, разложил на столе чертеж «Космоса». Вот пятый отсек! Переборка его ниже, чем в первых четырех отсеках носовой части. В свое время компания в целях экономии настояла на том, чтобы следующие переборки строить более низкими. Шеллонг сейчас умолчал об этом, он только указал на опасность, которая возникнет, если вода поднимется еще выше: тогда пятый отсек будет затоплен и третья котельная окажется под угрозой.

— Насосы работают на полную мощность, — дополнил сообщение Шеллонга главный механик. — Однако сомнительно, смогут ли они справиться. — Этим было сказано все.

Хенрики незаметно вытер пот со лба. На лицах Халлера и маленького коренастого Анмека застыла непроницаемая маска.

Терхузен в обычное время был похож на добродушного седовласого, много пережившего на своем веку сельского священника, склонного скорее к снисходительности, чем к строгости. Сейчас он стоял, прислонившись к шкафу с картами, и лицо его от сильного душевного напряжения посерело, стало твердым и гладким, как валун. Он неотрывно смотрел на чертеж «Космоса», потом сдержанно кивнул.

— Благодарю вас, господа! — громко сказал он, и все, поклонившись, ушли.

Хенрики хотел было остаться, но Терхузен даже не посмотрел в его сторону. Тогда ушел и Хенрики. Несколько минут Терхузен ходил по комнате, потом, упершись в стол кулаками, снова нагнулся над чертежом. Он покачал головой, и лицо его стало еще тверже. Не нравилось ему это! Нет, не нравилось! Судить о повреждениях, полученных пароходом, было делом механиков, не его, а они явно были сильно встревожены. Он вспомнил выражение их лиц. Постояв несколько минут в глубоком раздумье, Терхузен отправился в радиорубку.