Дороги, ведущие в Эдем - Трумен Капоте

Но тут снова гулко зазвучали шаги. Он появился и выглядел не таким угрюмым, как обычно. Фанфарон! Он насвистывал. Расстегивая штаны и выпуская сильную струю, он бойко насвистывал, как сойка в полях подсолнуха. Когда он уходил, внимание его привлекла открытая коробка на бюро. Это была сигарная коробка, в которой моя подруга держала рецепты, вырезанные из газет, и прочие безделицы, а также брошку — камею, давным-давно подаренную ее отцом. Помимо сентиментальной ценности, ее воображение наделило камею неслыханной ценой, и когда бы ни возник повод для серьезного недовольства сестрами или дядюшкой Б., моя подруга говорила: «Не бери в голову, Бадди. Мы продадим камею и уедем от них. Отправимся в Новый Орлеан на автобусе». Хотя мы никогда не обсуждали, что будем делать, когда доедем до Нового Орлеана, или на что станем жить, после того как деньги, вырученные за камею, улетучатся, мы вместе смаковали эту фантазию. Возможно, каждый из нас втайне понимал, что брошь, как две капли воды похожая на другие, была обычной безделушкой из «Сирса», и все равно нам она казалась талисманом, истинным, хотя и не проверенным волшебством, амулетом, обещавшим свободу, если мы действительно решим испытать судьбу в сказочных пределах. Так что моя подруга никогда не носила камею, ибо это было слишком драгоценное сокровище, чтобы, не дай бог, его потерять или сломать.

И вот я вижу кощунственные пальцы Одда, протянутые к броши, наблюдаю, как он подбрасывает ее на ладони, швыряет обратно в коробку и уходит. Потом возвращается. В этот раз он стремительно хватает камею и опускает ее в карман. Моим первым кипучим порывом было выскочить из кладовки и бросить ему вызов, я думал, что смогу пригвоздить Одда к полу. Но помните, как в старые немудреные времена художники комиксов иллюстрировали зарождение идеи, нарисовав раскаленный пузырь света над лбом Мэтта или Джефа, или кого там? Так и со мной случилось: испепеляющий свет вдруг озарил мой мозг. Поразительная, гениальная мысль — я весь горел и дрожал — и смеялся. Одд вручил мне идеальное оружие для мести, оно одно стоит всех репьев.

Длинные столы в столовой стояли буквой «Т». Дядюшка Б. находился во главе стола, миссис Мэри Тэйлор Уилрайт — по правую руку, а мистер Конклин — слева. Одда посадили между двумя сестрами Конклин, одна из них — Аннабел, от комплиментов которой он просто воспарил. Моя подруга примостилась с краешку среди малышей на том основании, что так легче всего добраться до кухни, но, конечно, только потому, что именно там она и хотела сидеть. Куини, каким-то образом вырвавшись из заточения, крутилась под столом — дрожала и виляла хвостом в экстазе, носясь между рядами ног, но никто не возражал, наверное, потому, что все были заворожены неразрезанными лоснящимися индейками и манящими запахами, что витали над блюдами с окрой и кукурузой, луковыми оладьями и горячими пирогами с начинкой.

Мой рот наполнился бы слюной, если бы не пересох от будоражащей сердце перспективы тотальной мести. Я мельком взглянул на рдеющее лицо Одда Хендерсона и испытал укол сострадания, но на самом деле сомнений у меня не было.

Дядюшка Б. прочитал молитву. Склонив голову, закрыв глаза и благоговейно сжав мозолистые руки, он произнес нараспев:

— Благодарим тебя, Господи, за обильный стол наш, за многие плоды благодарим мы в этот День благодарения года многотрудного. — Его голос, который нам редко доводилось слышать, сипел, как старый орган в заброшенной церкви. — Аминь.

Потом стулья придвинулись, салфетки зашуршали, и наступила пауза, которой я так ждал.

— Среди нас вор, — произнес я отчетливо и повторил обвинение более сдержанным тоном: — Одд Хендерсон — вор. Он украл камею мисс Сук.

Салфетки замерцали, поднятые в застывших руках. Мужчины закашляли, сестры Конклин ахнули в четверной унисон, и маленький Перк Макклауд принялся икать, как обычно икают малыши с перепуга.

Голос моей подруги, колеблющийся между осуждением и страданием, произнес:

— Бадди не хотел этого сказать. Он просто подначивает Одда.

— Нет, я сказал, что сказал. И если не веришь мне, пойди и загляни в коробку. Камеи там нет. Она лежит в кармане Одда Хендерсона.

— Бадди перенес крупозное воспаление, — пробормотала она. — Прости его, Одд. Он сам не ведает, что говорит.

Я повторил:

— Пойди и посмотри в коробке. Я видел, как он взял ее.

Дядюшка Б., глядя на меня с угрожающей холодностью, перехватил бразды правления в свои руки.

— Может, лучше пойти и посмотреть, — велел он мисс Сук. — Это уладит дело.

Не так уж часто моя подруга позволяла себе ослушаться брата. Покорилась она и сейчас. Но ее бледность, униженный наклон плеч показывали, как неприятно ей это распоряжение. Ее не было всего минуту, но минута показалась вечностью. Враждебность пустила ростки и расцвела вокруг стола, словно колючая виноградная лоза, выросшая сверхъестественно быстро, и жертвой, пойманной ее усиками, был не обвиняемый, а обвинитель. У меня свело живот, Одд, напротив, казался мертвецки спокойным.

Мисс Сук вернулась, улыбаясь.

— Как тебе не стыдно, Бадди, — упрекнула она меня, грозя пальцем. — Что за шутки? Камея лежит там, где я ее оставила.

Дядюшка Б. произнес:

— Бадди, я хочу услышать, как ты извинишься перед гостем.

— Нет, не надо извиняться, — сказал Одд Хендерсон, вставая. — Он сказал правду. — Он залез в карман и положил камею на стол. — Я хотел бы как-нибудь оправдаться. Но не могу. — Направляясь к двери, он сказал: — Вы, должно быть, потрясная женщина, мисс Сук, раз так легко сбрехали ради меня.

И потом, будь он проклят, сразу ушел.

Я сделал то же самое. Только бегом. Я отбросил стул, перевернув его. Грохот завел Куини, она выскочила из-под стола, залаяла на меня и оскалилась. А мисс Сук, когда я пробегал мимо, постаралась меня задержать:

— Бадди!

Но я не хотел иметь ничего общего ни с ней, ни с Куини.

Псина меня облаяла, а моя подруга заступилась за Одда Хендерсона, она солгала, чтобы спасти его шкуру, предала нашу дружбу, предала мою любовь — а я-то думал, что такого никогда не может случиться.

Позади дома раскинулось пастбище Симпсона — роскошный луг, поросший золотыми и красно-бурыми ноябрьскими травами по пояс. На краю пастбища — серый амбар, свиной загон, огороженный птичник и коптильня. В коптильню-то я и забрался, там, в черной комнатенке было прохладно и в самую лютую летнюю жару. Пол там был грязный, из ямы под коптильней пахло ореховым пеплом и креозотом, со стропил свисали