К началу. История Российской Империи - Михаил Яковлевич Геллер

Современный биограф Григория Отрепьева высказывает сомнения относительно принятой историками версии «заговора Шуйского», аргументируя тем, что «Дмитрий», явившийся в Москву, был радостно встречен населением, находился на вершине успеха и «планировать переворот в таких условиях было безумием». Историк считает, что спешить надо было скорее новому царю, опасавшемуся Шуйских. И добавляет: «Даже если заговора не было и в помине, ему (Дмитрию) стоило выдумать таковой»197. Поскольку одиннадцать месяцев спустя Василий Шуйский организовал успешный заговор, несмотря на то, что популярность царя оставалась очень значительной, сомнения относительно первого заговора представляются недостаточно убедительными. Более убедительным кажется предположение тех историков, которые полагают, что княжата, высшее боярство, воспользовавшись Лжедмитрием для борьбы с Годуновыми, торопились разделаться с новым царем, пока он не укрепился на престоле.

Одиннадцать месяцев царствования Дмитрия состоят из двух частей, из планов и реальной деятельности. Из мечтаний и реальности. Своими планами и мечтами самозванец делится в письмах Рангони, в разговорах с духовником и секретарями-иезуитами, которые рассказывают о них в своих письмах и регистрируют в дневниках. 11-месячная деятельность царя Дмитрия документирована официальными актами и многочисленными свидетельствами современников русских и иностранных. В конце 1605 г. в Венеции выходит книга, скромно озаглавленная «Реляция». Автором, скрывшимся под псевдонимом Бареццо-Барецци, был иезуит Антонио Поссевино, посетивший Ивана Грозного и не оставивший мысли об обращении Руси в католическую веру. Известия о появлении «Дмитрия» вызвали его энтузиазм. Поссевино пишет письмо царю, развивает перед ним широчайшие планы союза России и Польши, разгрома протестантской Швеции, крестового похода против турок и т.д. В «Реляции» Поссевино излагает содержание писем, которые он получает из Москвы от секретарей Дмитрия, восторженно пропагандируя удивительную жизнь и фантастические планы молодого московского царя. Книга имеет большой успех, выходит на французском, немецком и латинском языках. Переводится на испанский. И, по-видимому, служит источником для Лопе де Вега, который в 1617 г. пишет пьесу «Великий герцог Московский», впервые выводя на сцену историю самозванца.

Поразительный успех «Дмитрия», удививший и тех, кто считал его самозванцем, и тех, кто верил, что он был чудом спасенный «царевич», вызвал необузданные мечтания у всех тех, кто был с ним так или иначе связан. Это касалось не только Мнишеков, новой родни царя, но также короля Сигизмунда III и Ватикан. Папа Павел V приходит к выводу, на основании донесений Рангони, что Дмитрий воплощает идеал московского царя, о каком давно мечтали в Ватикане: ревностный католик, сторонник унии, предан святому престолу и враг ислама. Павел V призывает Мнишеков, короля Сигизмунда, иезуитов оказывать всяческую поддержку царю.

Мечты польского короля подробно изложены в инструкции послам, которые должны были сопровождать Марину в Москву, и помечены 6 февраля 1606 г. Сигизмунд III планировал раздел Московского государства. Послам предлагалось получить согласие Дмитрия на присоединение к Речи Посполитой не только Северска и Смоленска, на которые король претендовал уже в 1600 г., то также Новгорода, Пскова, Вязьмы, Дорогобужа и других городов. Требования аргументировались тем, что в свое время эти земли принадлежали Литве. Кроме того, Дмитрий должен был согласиться на пропуск польских войск через русскую территорию до Финляндии и снабжение их деньгами, провиантом и амуницией, необходимых для войны со Швецией. После завоевания шведского престола могучая Польша предлагала заключить наступательный и оборонительный союз с Москвой.

Планы Сигизмунда III были персональными королевскими мечтаниями, которые не имели поддержки большинства шляхты. В апреле 1606 г. противники короля подняли бунт - рокош, считавшийся в монархической республике законной формой протеста. Рокош возглавлял Николай Збжидовский, один из покровителей самозванца в пору его пребывания в Самборе, Ходили слухи, что «рокошане», законные мятежники, вели тайные переговоры с Дмитрием и предлагали ему корону Речи Посполитой.

Источником фантастических планов, имевших целью изменить ход русской и европейской истории, были мечты, планы, обещания самозванца. В Самборе, где безумный замысел объявить себя сыном Ивана Грозного нашел первую поддержку, во время аудиенции в королевском дворце в Кракове, в разговорах с папским нунцием Рангони, Лжедмитрий обещает то, что хотят получить его собеседники: Мнишекам - неслыханные богатства, польскому королю - русские земли, римскому папе - объединение церквей, крестовый поход против ислама. Вступив в Москву, одев царскую корону, «Дмитрий» начинает маневрировать. Сигизмунд III, пишет Пирлинг, «рассчитывал на безграничную благодарность Дмитрия и настойчиво напоминал о благодеяниях, которыми он осыпал когда-то царевича… С апломбом и самонадеянностью выскочки Дмитрий забывал обещания, данные в тяжелые дни, и медлил привести их в исполнение»198. Уклончивость царя, забывшего обещания претендента, можно объяснять «самонадеянностью выскочки», но можно видеть в нежелании удовлетворять требования короля и Ватикана трезвый расчет политика, учитывающего изменение в соотношении сил и возможные последствия для него в случае чрезмерных уступок, не отвечающих интересам Московского государства.

Значительный интерес представляют реформаторские замыслы царя Дмитрия. О них также больше всего известно по письмам и воспоминаниям собеседников царя. Биограф Лжедмитрия признает: «Составить сколь-нибудь точное представление о его правлении весьма трудно. После его смерти власти приказали сжечь все его грамоты и прочие документы»199. Сохранившиеся (все документы уничтожить необычайно трудно) грамоты свидетельствуют о широких замыслах, о направлениях задуманных реформ, которые не были реализованы из-за сопротивления близкого окружения и незначительности времени, отведенного «Дмитрию». Различная, нередко взаимоисключающая оценка планов и деятельности самозванца на троне отражает взгляды историков и господствующую в данный момент моду на прошлое.

Василий Ключевский, ссылаясь на свидетельства иностранцев, приводит слова Петра Басманова: царь - не сын Ивана Грозного, но его признают царем потому, что присягали ему, и потому еще, что лучшего царя теперь нет200. Можно думать, что Петр Басманов верил в то, что говорил, ибо умер, защищая «Дмитрия». Современный историк, цитируя тот же источник, что и Ключевский201, обрывает его посредине: «Хотя он и не сын царя Ивана Васильевича, все же теперь он нам государь…». Аргумент «лучшего царя теперь нет» может вызывать споры, хотя, несомненно, Петр Басманов хорошо знал претендентов на московский трон. Слова и дела «Дмитрия» свидетельствуют, что он был царем, непохожим на своих предшественников202.

Многие современники передают его взгляды на власть: у меня два способа удержать царство: один способ - быть тираном, а другой - всех жаловать; лучше жаловать, а не тиранить. А.Н. Островский (1823-1886) в пьесе «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» представляет новизну политической концепции «Дмитрия» в диалоге царя и Басманова. Воевода излагает традиционную точку зрения: «Привыкли мы царевы грозны очи, Как божие всевидящее око, Над головой своей поклонной видеть И выполнять лишь грозные приказы, Грозящие неумолимой карой. Ты милостью себя навек прославишь, Но без грозы ты царством не управишь». Дмитрий отвечает: «Не диво мне такие речи править! Вы знаете одно лишь средство - страх! Везде, во всем вы властвуете страхом; Вы жен своих любить вас приучали Побоями и страхом; ваши дети От страха глаз поднять на вас не смеют; От страха пахарь пашет ваше поле; Идет от страха воин на войну; Ведет его под страхом воевода; Со страхом ваш посол посольство правит; От страха вы молчите в думе царской! Отцы мои и деды, государи, В орде татарской, за широкой Волгой, По ханским ставкам страха набирались, И страхом править у татар учились. Другое средство лучше и надежней - щедротами и милостью царить».

Сценическая карьера этой пьесы самого популярного русского драматурга XIX в. была очень коротка. В советское время она не ставилась никогда. Желание отказаться от страха как инструмента власти не вызывало всеобщего одобрения. Многие другие идеи Лжедмитрия казались неожиданными, чужими, еретическими. В одном он твердо следовал московской традиции: он твердо верил в необходимость широчайшей самодержавной власти. Титул императора, на котором он настаивал, не боясь риска поссориться с польским королем, был для «Дмитрия» важным атрибутом самодержавного русского царя.