Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

Андрей не видел, как беседовал земгусар с Багинским у колодца, как за пазухой у разведчика исчезли листки и тонкая брошюра.

Багинский разбудил Андрея, когда низкое солнце еще купалось в холодных утренних дуновениях, ударяя серебряными иглами в дальний лес, в низкий забор. Но земгусара уже не было.

Весь путь до Скробова и потом с батареей Андрей размышлял о встрече. Багинский был необычно задумчив и ехал, как-то особенно тяжелея в седле, не размахивал, как всегда, нагайкой, не покачивал носками в стременах.

Он ни о чем не спрашивал Андрея, и Андрей сам не заводил разговора о земгусаре. Он чувствовал себя не в выигрышном положении.

Куда-то ездили квартирьеры, вели батарею по проселкам, между зелеными и желтыми холмами. У всех дорог частыми бивуаками стояли пехотные части. Здесь леса приютили не всех. Полки становились прямо в поле, не разбивая палаток, с вечера и до утра разводили костры по обеим сторонам дороги.

Батарея стала в балке между лысыми отлогими холмами. Казалось, вот сейчас же за гребнем на западе залег враг. Орудия наполовину зарыли в землю, забросали ветками.

Рядом, в коротком овраге, в высоком кустарнике поставили сруб для офицеров, и в стене обрыва вырыли блиндажи — пещеры для номеров. Передки увели далеко в лес.

Холмы приподняли и сузили горизонт. На дне чаши с неровными желтыми и серыми от выгоревшей травы краями жили, не зная, что делается кругом, не видя ни соседних батарей, ни расположившихся вокруг позиции пехотных резервов. Люди, уходя, поднимались на гребень, за гребнем исчезали, как будто проваливались в другой мир.

Батарея быстро обросла штабелями снарядов. В передках образовался склад шрапнелей. В ящиках не было ни одного пустого гнезда.

Ближайшие участки фронта занимал гренадерский корпус. К нему примыкал 25-й армейский. В тылу подходил 3-й Кавказский.

Под Поставами в дни подготовки наступления все были уверены в успехе и говорили об этом вслух. Под Крево — выражались осторожно. Под Барановичами — все сомневались.

Кольцов, стуча каблуком в пол и жестикулируя, кричал, что все войска надо сейчас бросать на Юго-Западный фронт. Там умеют добиваться удачи. Туда надо дать все резервы. На Западном фронте никогда не будет толку…

Наблюдательный соорудили на вершине холма. Глубоко врыли в землю сруб, и Соловин стал отсиживать на пункте свою очередь. Кольцов конфиденциально высказал соображение, что старик хочет заработать мечи к мирному Владимиру.

Проходил день за днем, на холмах накапливалась артиллерия, над батареей, заходя по пути в самый купол неба, шли по утрам, как трамваи, одиннадцатидюймовки. Где-то слева сухо щелкала батарея Кане. Легкие трещали весь день. Накопление артиллерии не прятали. Барановичи были такой целью, в значении которой ни германцы, ни русские не обманывались. Если Западный фронт хотел по-настоящему помочь юго-западным дивизиям, он должен был рвать именно у Барановичей. Если бы германская линия дрогнула вся, от Балтики до Буковины, то корпуса, стоявшие у Барановичей, пошли бы прямым маршем на Брест.

Росистым утром по пути на пункт Андрей и Багинский уселись на борт придорожной канавы. Рядом курили и разговаривали гренадеры Астраханского полка. Вдоль дороги, без рядов, без равнения, раскинулись гренадерские палатки.

Разговор шел о первом наступлении. Гренадеры толковали о потерях, о проволоке, о пулеметных гнездах германцев.

— Наши полдня били, — говорил, сплевывая на докуренную папиросу, черноусый гренадер. — Тяжелыми били… А потом пришел в окопы сам генерал. Прочитал бумажку про наступление. Германцев мало, говорит. Их начальство всех, кого можно, на юг послало. Наши дивизии там им жить не дают, а тут их никого почти не осталось. Так только, тьфу… А там, говорит, Брест возьмем, и герману скоро конец будет.

— Взяли? — иронически говорит сосед.

— Взяли, — покачал головой гренадер. — Как пошли мы у озера, а он кроет пулеметом. Прямо встать с земли нельзя. А сзади нас подгоняют. Вот пошли мы на проволоку. А на проволоке уже народ висит. Ну, запали мы у проволоки, резали, резали — руки в кровь… А потом за проволоку… А он сбоку из-под земли как вдарит. Мы и побежали.

— Из-под земли?

— А ты что думал? Укрепление у него впереди. А нам и не видно.

— И побежали?

— Побежали. А нас опять назад завернули… Укрепление мы взяли, да взводом — в окоп. А впереди прапорщик… Я за ним. Глядь, а из ямы на нас герман, усатый, морда как котел, глаза вытаращил, в каске и гранатой грозится. Прапорщик ему пулю. Он рот раскрыл, упал, а гранату не бросил. А за ним еще герман. Мы на них в штыки. Это в яме-то, в окопе. Они удирать, а мы вперед да вперед. А нас как хватят гранатами, да на ура! Это сверху-то, с нашей стороны. Глядим, а это наши нас же гранатами бьют. «Братцы, — кричит прапорщик, — свои мы!» А граната хлоп, да и упал он. И голову, и грудь рассадило. А наши дёру. Так окоп и не взяли.

— Это когда же было? — спросил Андрей.

— А на днях, первого, что ли, под Столовичами.

— А укреплено у него сильно?

— У, нагородил, не подступишься. Где семь, а где и десять рядов проволоки. Да еще через реку переходить надо, как в атаку идти. Гляди, сапог в грязи оставишь. А то еще в болото угодить можно. А он в болоте на холмиках укрепления построил, сразу и не заметишь.

В вечернем небе низко с раздражающим гулом прошел аэроплан.

— Герман? — спросил молодой астраханец.

— Нет, крестов нету, — ответил усатый.

— Чего он низко-то идет? На шрапнель напорется, — сказал Багинский.

Аэроплан козырнул серым крылом и вдруг пошел вниз, к густой роще.

— Смотри, смотри! — крикнул гренадер. — Подбили его, что ли?

Аэроплан, круто виражируя, упал на другое крыло и быстро сел за темным массивом рощи.

— Сел, сучий сын!

— Чего же это он?

— У германа сел. И не стреляли. Не иначе как сговорено…

— А может быть, подбили, а мы не заметили…

— Да кто же его подбил, когда никто не стрелял. Сам сел.

— Вот тут, правее, — сказал усатый, — поляк стоит. Легион. А насупротив у германа — тоже поляк… Пильцуцкий, говорят, за немца тянет. Так одни к другим, ребята рассказывают, бегают. Ну, герман все и знает. Непорядок, — неодобрительно покачал он головой.

Об упавшем аэроплане говорили и в окопе, и на батарее. Тысячи людей видели странную посадку. Солдаты строили самые разнообразные предположения. Говорили, что летчик был пьян, говорили, что он был послан штабом 25-го корпуса, что в штабе пропали планы. Слово «измена» опять звенело в шепоте. Росло убеждение в предстоящей неудаче.

Под Барановичами догнали батарею письма. Сразу принесли в блиндаж целую пачку. Все сели за стол, укрывая ладонями конверты, листочки, выражения лиц, неожиданно громко кашляли, вдруг забывшись, начинали двигать ногами.

Одно письмо от Татьяны сообщало об окончании гимназии. Кончали форсированными темпами. Экзамены держали только по главным предметам. Второе было написано накануне отъезда в Липов. Оно состояло из обрывков фраз, нервное, незаконченное, с многоточиями в целую строку. Обещала написать из Липова, надеялась, что попадет на фронт. Ах, если бы только Андрей оставался на одном месте! Она добилась бы назначения в близкий город или даже в корпусный лазарет.

Екатерина писала коротко, сдержанно. Она в Гаграх, в санатории. Хорошо, если бы Андрей мог к ней приехать. Дядя стал сановником. По слухам и по печати, он теперь близок к Царскому Селу и «ездил на поклон к Р.». Вся семья Екатерины после этого решила порвать с ним отношения.

«Это такой позор, — писала Екатерина. — Если хоть кто-нибудь из офицеров в санатории узнает о моем родстве с ним, я уеду. Р. ненавидят все. Когда же все это кончится? Все силы нужны сейчас для победы, а тут на пути встают такие помехи».

Не было в письме ни слова о любви, о привязанности. Последняя фраза была теплей, но так, вероятно, кончались все письма, идущие на фронт.

Армия долго топталась на месте. Корпуса прибывали, стояли в резерве, не имея ни халуп, ни бараков, не разбивая палаток, чтобы не показать расположение частей германским «таубе». Ночами зажигали костры. Начальство иных частей велело их тушить. Другие — не препятствовали. Дождь мочил пехоту, которая замирала в поле под его капелью, подняв воротники шинелей.

Вся артиллерия, разумеется, уже известна неприятелю. Все калибры показаны пристрелкой и беспорядочной пальбой без нужды.

На батарее нервничали все до последнего солдата.

Не было того состояния перед атакой, которое напрягает кисть руки, как для удара. У Андрея было чувство разжатого кулака со вздрагивающими вялыми пальцами.

Германская артиллерия ведет обстрел русских позиций. Огонь рассеянный. Это расчет не на поражение, а на моральный эффект. Гранаты часто падают в овраг. Немного позади нащупывают одиннадцатидюймовку германские шестидюймовые бомбы. Они проходят над батареей низко, с резким излетным свистом.