Черный обелиск - Эрих Ремарк

— Восемь миллиардов.

— Как? Вот жулик! Я сам за него заплатил восемь миллиардов! А где же инфляция?

— Инфляция остается инфляцией. Памятник стоит сегодня восемь с половиной миллиардов. Восемь — это покупная цена, а полмиллиарда мы должны заработать при продаже.

— Что? Вы мошенник! А я? А где же мой заработок на этом деле? Вы хотите его прикарманить? Да?

— Господин Кнопф, — вступаюсь я. — Если вы купите велосипед, а через час его снова продадите, вы не вернете себе полностью покупной цены. Так бывает при розничной торговле и при оптовой — словом, со всяким покупателем; на этом зиждется наша экономика.

— Пусть ваша экономика идет ко всем чертям! — бодро заявляет фельдфебель. — Коли велосипед куплен, значит, он использованный, хоть на нем и не ездили. А мой памятник совсем новенький.

— Теоретически он тоже использованный, — замечаю я. — Экономически, так сказать. Кроме того, не можете же вы требовать, чтобы мы терпели убыток только потому, что вы не умерли!

— Жульничество, сплошное жульничество!

— Да вы оставьте памятник себе, — советует Георг. — Это отличная реальная ценность. Когда-нибудь он же вам пригодится. Бессмертных семейств нет.

— Я продам его вашим конкурентам. Да, Хольману и Клотцу, если вы сейчас же не дадите мне за него десять миллиардов!

Я снимаю телефонную трубку.

— Подите сюда, мы облегчим вам дело. Вот, звоните. Номер 624.

Кнопф растерян, он отрицательно качает головой.

— Такие же мошенники, как и вы! А что будет завтра стоить памятник?

— Может быть, на один миллиард больше. Может быть, на два или на три миллиарда.

— А через неделю?

— Господин Кнопф, — говорит Георг, — если бы мы знали курс доллара заранее, мы не сидели бы здесь и не торговались с вами из-за надгробия.

— Очень легко может случиться, что вы через месяц станете биллионером, — заявляю я.

Кнопф размышляет.

— Я оставлю памятник себе, — рычит он. — Жалко, что я уже уплатил за него.

— Мы в любое время выкупим его у вас обратно.

— Ну еще бы! А я и не подумаю! Я сохраню его для спекуляции. Поставьте его на хорошее место. — Кнопф озабоченно смотрит в окно. — А вдруг пойдет дождь!

— Надгробия выдерживают дождь.

— Глупости! Тогда они уже не новые. Я требую, чтобы вы поставили мой в сарай! На солому.

— А почему бы вам не поставить его в свою квартиру? — спрашивает Георг. — Тогда он зимой будет защищен и от холода.

— Вы что, спятили?

— Ничуть. Многие весьма почтенные люди держат даже свой гроб в квартире. Главным образом святые и жители Южной Италии. Иные используют его годами даже как ложе. Наш Вильке там наверху спит в гигантском гробу, когда так напьется, что уже не в состоянии добраться до дому.

— Не пойдет! — восклицает Кнопф. — Там бабы! Памятник останется здесь! И чтобы был в безукоризненной сохранности! Вы отвечаете! Застрахуйте его за свой счет!

С меня хватит этих фельдфебельских выкриков.

— А что, если бы вы каждое утро устраивали перекличку со своим надгробием? — предлагаю я. — Сохранилась ли первоклассная полировка, равняется ли он точно на переднего, хорошо ли подтянут живот, на месте ли цоколь, стоят ли кусты навытяжку? И если бы вы этого потребовали, господин Генрих Кроль мог бы каждое утро, надев мундир, докладывать вам, что ваш памятник занял свое место в строю. Ему это, наверное, доставляло бы удовольствие.

Кнопф мрачно уставился на меня.

— На свете, наверное, было бы больше порядка, если бы ввели прусскую дисциплину, — отвечает он и свирепо рыгает. Запах водки становится нестерпимым. Старик, вероятно, уже несколько дней ничего не ест. Он рыгает вторично, на этот раз мягче и мелодичнее, еще раз уставляется на нас безжалостным взглядом кадрового фельдфебеля в отставке, повертывается, чуть не падает, выпрямляется и целеустремленно шествует со двора на улицу, а потом сворачивает влево, в сторону ближайшей пивной, унося в кармане оставшиеся миллиарды семьи.

x x x

Герда стоит перед спиртовкой и жарит голубцы. Она голая, в стоптанных зеленых туфлях, через правое плечо перекинуто кухонное полотенце в красную клетку. В комнате пахнет капустой, салом, пудрой и духами, за окном висят красные листья дикого винограда, и осень заглядывает в него синими глазами.

— Как хорошо, что ты еще раз пришел, — говорит она. — Завтра я отсюда съезжаю.

— Да?

Она стоит перед спиртовкой, ничуть не смущаясь, уверенная в красоте своего тела.

— Да, — отвечает она. — Тебя это интересует?

Она повертывается и смотрит на меня.

— Интересует, Герда, — отвечаю я. — Куда же ты переезжаешь?

— В гостиницу «Валгалла».

— К Эдуарду?

— Да, к Эдуарду.

Она встряхивает сковородку с голубцами.

— Ты что-нибудь имеешь против? — спрашивает она, помолчав.

Я смотрю на нее. Что я могу иметь против? — думаю я. — Если бы я мог что-нибудь иметь против! Мне хочется солгать, но я знаю, что она видит меня насквозь.

— Разве ты уходишь из «Красной мельницы»?

— Я давным-давно покончила с «Красной мельницей». Тебе просто было наплевать. Нет, я бросаю свою профессию. У нас с голоду подохнешь. Я просто остаюсь в городе.

— У Эдуарда, — замечаю я.

— Да, у Эдуарда, — повторяет она. — Он поручает мне бар. Буду разливать вина.

— Значит, ты и жить будешь в «Валгалле»?

— Да, в «Валгалле», наверху, в мансарде. И работать в «Валгалле». Я ведь уж не так молода, как ты думаешь. Нужно подыскать что-нибудь прочное до того, как я перестану получать ангажементы. Насчет цирка тоже ничего не вышло. Это была просто последняя попытка.

— Ты еще много лет будешь получать ангажементы, Герда, — говорю я.

— Ну уж тут ты ничего не смыслишь. Я знаю, что делаю.

Я смотрю на красные лозы дикого винограда, Которые покачиваются за окном. И чувствую себя словно дезертир, хотя для этого нет никаких оснований. Мои отношения с Гердой — просто отношения девушки с солдатом, приехавшим в отпуск, и только; однако для одного из двух партнеров они почти всегда становятся чем-то большим.

— Я сама хотела тебе все это сказать, — заявляет Герда.

— Ты хотела сказать, что между нами все кончено?

Она кивает.

— Я играю в открытую. Эдуард — единственный, кто предложил мне что-то постоянное, то есть место, а я знаю, что это значит. Я не хочу никакого обмана.

— Почему же… — я смолкаю.

— Почему же я все-таки с тобой еще спала? Ты это хотел спросить, — говорит Герда. — Разве ты не знаешь, что все бродячие артисты сентиментальны? — Она вдруг смеется. — Прощание с молодостью. Иди, голубцы готовы.

Она ставит на стол тарелки. Я наблюдаю за ней, и мне вдруг становится грустно.

— А как поживает твоя великая небесная любовь? — спрашивает она.

— Никак, Герда, никак.

Она кладет голубцы на тарелки.

— Когда у тебя будет опять романчик, — говорит Герда, — никогда не рассказывай девушке про свои другие любови. Понимаешь?

— Да, — отвечаю я. — Мне очень жаль, Герда.

— Ради Бога, замолчи и ешь!

Я смотрю на нее. Она спокойна и деловита, выражение лица ясное и решительное, она с детства привыкла к независимости, знает, чего ей ждать от жизни, и примирилась с этим. В Герде есть все, чего нет во мне, и как было бы хорошо, если бы я любил ее; жизнь стала бы ясной и вполне обозримой, всегда было бы известно, что нам для нее нужно — не слишком многое, но самое бесспорное.

— Знаешь, многого я не требую, — говорит Герда. — Ребенком меня били, а потом я убежала из дому. Теперь с меня хватит моего призвания. Я хочу стать оседлой. Эдуард — это не так уж плохо.

— Он скуп и тщеславен, — заявляю я и тотчас злюсь на себя, зачем я это сказал.

— Все лучше, чем если человек, за которого собираешься замуж, шляпа и мот.

— Вы намерены пожениться? — спрашиваю я, пораженный. — И ты ему действительно веришь? Да он тебя использует, а сам потом женится на дочери какого-нибудь владельца гостиницы, у которого есть деньги.

— Ничего он мне не обещал. Я только заключила с ним контракт насчет бара на три года. А за эти три года он убедится, что не может без меня обойтись.

— Ты изменилась, — говорю я.

— Эх ты, дуралей, просто я приняла решение.

— Скоро ты вместе с Эдуардом будешь ругать нас за то, что у нас все еще есть дешевые талоны.

— Остались?

— Хватит еще на полтора месяца.

Герда смеется.

— Я не буду вас ругать. А кроме того, вы ведь в свое время заплатили за них то, что они стоили.

— Это наша единственная удачная биржевая операция. — Герда убирает тарелки, и я смотрю на нее. — Я оставлю их Георгу. Больше я не приду в «Валгаллу».

Герда повертывается ко мне. Она улыбается, но в глазах нет улыбки.