Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Книг здесь нет никаких, кроме «Русского вестника» и «Русского слова», да и тех достать трудно, если кто и получает какой-нибудь журнал, то более для украшения стола, чем для чтения; одни не читают по грубости и невежеству, другие – потому что читать что бы то ни было, кроме наук естественных, – не рационально. Но всего не перескажешь. К тому же Вы сами все это слышали и знаете, мне остается только сказать, что дух невежества и тщеславия своим невежеством еще в полном цвете по всей России и процветет, вероятно, долго. Говорят, что будущее поколение будет лучше, будто дети, которым теперь четырнадцать и тринадцать лет, что-то обещают. Это я слышала в Петербурге. Дай Бог. Но долго ждать, пока они, сделавшись лучше, овладеют несчастной русской мыслью. У Новосильцевой я встретила очаровательную девочку лет пятнадцати. Это была племянница. Меня поразил в ребенке здравый человеческий смысл и гуманное чувство вместе с простотой и наивностью. Перед ее приходом мы говорили с Варварой Владимировной о дочерях Г.[193] В Наталье мне не понравилась холодность какая-то, отсутствие живого чувства и живого выражения своего мнения и желания. Может быть, я и не справедлива к ней, я так мало ее видела, но при взгляде одном на эту девочку я невольно сравнила и не могла не высказать моего впечатления Варваре Владимировне. «Неужели в самом деле она так понравилась Вам?» – сказала она, видимо, довольная. И потом рассказала мне, что это в самом деле хорошая девочка. Впрочем, это был, знаю, приятный случай для этой девочки выказаться с хорошей стороны: она просила Варвару Владимировну достать перевод одному бедному студенту и при этом принесла записку от Капустина, где говорится, что этот человек умеет переводить с трех языков, и на все вопросы о нем и о его занятиях отвечала своей тетке как взрослая женщина, видно было, что обо всем справилась и ничего не пренебрегла и не упустила из виду, а о книжках каких-то детских говорила как девочка, только очень хорошая девочка. Сам Бог, должно быть, учит таких детей, потому что мать ее, говорят, очень пустая женщина.
Много бы я еще хотела поговорить с Вами, дорогая Графиня, но тороплюсь писать, почта скоро отходит.
Как Ваше здоровье и что Вы делаете, кого видите? Эти вопросы я задаю себе постоянно, особенно, когда вижу из Ваших писем, что Вы часто нездоровы. Я теперь поправилась, как говорится. А какая здесь дорога, Графиня! Мостов нет. Чтоб проехать маленькую [станцию?], нужно было перекладывать лошадей всякий раз. Почта две недели не ходила. А иногда и вообще вся обстановка хуже ивановской. Там как-то свежее. Скоро еще буду писать Вам.
Адрес мой: Лебедянь. Тамб. губ.
Его Высокоблагородию Василью Прокофьевичу Суслову
С передачей А. С.
Я здесь пробуду месяца два. Я получила Ваше письмо для отца и ему его переслала. Вы доставили ему большое [удовольствие?] этим письмом.
Историю [?] я купила и читаю. Я постоянно читаю и не знакомлюсь ни с кем, чтоб читать больше, но все как-то идет медленно. Лучше уж читать что-нибудь, чем говорить о социализме.
Целую Вас очень.
Ваша навсегда Полинька.
Мой поклон Евгению Андреевичу.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Лебедянь. Июнь [1866]
Дорогая Графиня!
На днях я получила Ваше милое письмо. Меня ужасно беспокоит и печалит Ваше нездоровье, тем более, когда я знаю, что Вы неспособны вынести все условия лечения, на меньшее из этих условий – постоянное лежанье – и то едва ли Вы согласитесь. Я вылечилась от этой болезни, но у меня остались еще [?]; в последнее время я пользовалась одним железом, серебром и холодной водой. Ради Бога, не прекращайте лечения.
Мне кажется, что Вы живете довольно скучно (часто я стараюсь представить себе Вашу жизнь), когда Вы в карты начали играть. Я видела Вас вышивающую на канве, желала бы взглянуть, как Вы играете в карты. А я Вам скажу, что Ваша книга («Катакомбы»)[194] произвела здесь решительный эффект, я всем давала ее читать, – я всех не знаю здесь, но тех, кого я знаю, давала всем.
Конечно, это не Ваше произведение, но Вашего труда тут было немало, и то, что в нем Ваше, нетрудно, кажется, отличить: у Вас своя особенная манера выражаться, Вам самим принадлежащая. А меня так порадовал успех этой книги. Ведь такой успех доказывает, что сердца этих людей, – большей частью если не положительно дурных, то пустых, – не совсем закрыты для хороших чувств, может быть, большая часть этих людей и дурны-то потому, что до них не доходят хорошие слова. Но ведь это почти аксиома, что я сейчас начала говорить.
Вы меня спрашиваете, что я не пишу о впечатлениях своих за последнее время по случаю войны[195] и прочая. Я здесь так далека от всякого умственного движения, что Вы представить себе не можете; я полагала, что знаю не больше Вас о том, что творится в русском обществе, потому что источник знания этого у нас с Вами один: газеты. Когда читаешь газеты, то чувствуешь, как будто происшествия, в них описанные, творятся где-то очень далеко, чуть ли не на Луне, но это так только кажется, а на самом деле происшествия эти нас задевают, только без ведома и сознания нашего. Наш денежный курс сильно упал, но это не производит ни малейшего впечатления на публику, по крайней мере Лебедянскую, – говорят, что такой поворот чувствителен только для русских, живущих за границей. Но, помимо
