Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода - Николай Александрович Добролюбов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Умер он, как прилично истинному христианину, напутствуемый утешениями религии. Это очень озлобило некоторых ярых аббатов: «Как, он был столько лет против церкви, против св. отца, и вдруг умирает с напутствием религии! Да какой это священник смел пойти к нему? Да он, верно, хотел просто разыграть комедию, чтобы не быть лишенным погребения!..» В ответ на грозные нападки брат Кавура написал, что брат его вовсе не играл комедии, ибо был в беспамятстве, когда послали за священником, а что духовником его был аббат такой-то, который и засвидетельствует о благочестии покойного. Гроза унялась…
Относительно последних часов его жизни были уже различные рассказы, а подлинных мне не случилось видеть. Известно, что он был в беспамятстве, и одни уверяют, что он бредил всё о славе Италии и о южных провинциях; другие сообщают, что последние слова его были «tasse е bachi da seta» (таксы и шелковичные черви).
Я припомнил главнейшие факты последних лет, чтобы сделать из них вывод о значении Кавура для Италии. Но теперь мне кажется, что и вывода нечего делать; всякий его сделает для себя сообразно с своими воззрениями. Люди умеренные, спокойные (с которыми мне всегда приятно соглашаться) видят в Кавуре идеал, выше которого едва ли может быть поставлен сам Людовик Наполеон. Они его восхваляют именно за ловкость его пользоваться для своих целей национальными движениями, даже страстями партий и смутами народа, которые он тотчас же умеет укрощать и обуздывать. С этой точки зрения действительно нельзя не удивляться Кавуру; как блюститель порядка, как гонитель беспокойных идей и поборник медленного прогресса он должен быть поставлен очень высоко. На этом пути его ничто не останавливает: предание государства под покровительство чужой державы, сотни миллионов ежегодного дефицита, бесполезно пролитая кровь, связи с людьми, подобными Ла Фарине и Нунцианте, борьба с такими личностями, как Гарибальди, – ему всё нипочем… С этой точки зрения удивление талантам и решимости Кавура можно считать очень основательным.
Другие считают его великим деятелем, всю жизнь посвятившим одной громадной задаче – достижению единства и свободы Италии… Читатель, может быть, после нашего очерка не вполне согласится с таким мнением.
Враги Кавура, напротив, находят, что он был человек, отлично видевший у себя под носом, но вовсе не умевший с орлиной смелостью смотреть на солнце. Уверяют, что итальянское движение совершилось мимо его, что он был ему скорее вреден, чем полезен, потому что он замедлял и затруднял его, да и потом, приняв его в свои руки, не умел им воспользоваться как следует. Приводят множество фактов, когда народные, радикальные партии брались за дело, обещая повторить 1848 год и требуя только, чтоб Виктор-Эммануил последовал примеру Карла-Альберта. На этот раз успех был рассчитан вернее, движение подготовлено обширнее; но Кавур решительно не хотел верить и даже старался повредить радикальной партии, распуская про нее разные чудовищные слухи. Его обвиняют также в том, что он не хотел дать большего простора деятельности волонтеров итальянских в 1859 году, и вообще – что поставил себя к Наполеону в такое положение, которое сделало возможною эту оскорбительную депешу: «Я заключил мир с императором австрийским; Австрия уступает мне Ломбардию, а я дарю ее Сардинии». «Волн Адриатики и Средиземного моря мало, чтоб смыть позор этого подарка», – восклицает в негодовании один из радикалов. Но еще это бы ничего, если бы один только позор; а еще хуже то, что с помощью благодетельного союзника Венеция до сих пор стонет под австрийским игом, между тем как Южная и Центральная Италия, которым только мешали, а не помогали, – давно уже успели освободиться… Вообще же путь, избранный Кавуром для его политики, привел Италию в такое же положение перед Францией, в каком до того была большая часть Италии перед Австрией. В Риме стоят на неопределенное время французские войска, и под их покровительством работает там теперь реакция, постоянно возмущающая спокойствие южных провинций да нередко забегающая и в другие части полуострова. В Турине же ничего не делается без предварительного разрешения тюльерийского кабинета. И выходит теперь, что, вместо того чтоб идти дружно с правительством, народ итальянский должен употреблять свои силы на то, чтоб стеречься против какого-нибудь предательства его интересов.
Может быть, и враги Кавура, рассуждающие таким образом, имеют на своей стороне долю правды. По крайней мере в последних событиях Кавур, точно, был слишком осторожен или, лучше, труслив. Его приверженцы говорят, например, что он сделал великое благодеяние для Италии, остановив Гарибальди в походе на Рим. Тогда, говорят они, император Наполеон прямо имел бы повод к войне с Италией, Австрия воспользовалась бы этим и вновь отняла Ломбардию, – герцоги и король неаполитанский были бы восстановлены, и освобождение Италии было бы замедлено опять на много лет… Все эти выводы логичны, но основание их неверно: можно положительно сказать, что приход Гарибальди в Рим не мог повлечь за собою войны с Францией. В октябре, когда этого события еще ждали, я говорил с французскими офицерами в Париже: они откровенно объявляли, что «император не рискнет на такое безрассудство» (folie) – послать войско против Италии, что подобная мера его самого очень уронила бы и даже, пожалуй, подвергла опасности. Потом расспрашивал я французских офицеров в Риме; те сознавались, что до самых событий под Капуей, то есть до вмешательства пьемонтцев, дело Гарибальди представлялось всем столько святым, энтузиазм к нему был так силен, что для французских войск в Риме нравственно невозможно было идти с ним на битву; «почти каждый из нас счел бы для себя позором легкую победу над волонтерами», – говорили они. Я поверял эти отзывы на многих, даже на журналах французских, – и там нашел, сквозь казенную оболочку, проблеск внутреннего отвращения к идее войны французов с Гарибальди. И это продолжалось именно до того времени, когда Гарибальди шел только с народом, не связывая себя ни с каким правительством. Таким образом, Кавуру нечего было опасаться с этой стороны. Да, впрочем, из депеши, приведенной выше, видно, что он и боялся совсем не этого, а совершенно противного, то есть успеха Гарибальди в атаке на Рим…
Но если так, то чем объяснить популярность Кавура во всей Европе, и особенно в народе Италии? Смерть его показала, до какой степени дорожили им. Торжественные панихиды по нем во всех городах привлекали тысячи народа, облеченного в траур; в день его смерти заперты были все лавки в Турине, в других городах во всех домах выставляли черные флаги, несколько муниципий уже открыли подписку на