Нутро любого человека - Уильям Бойд

Мистик-Хаус. Нынче утром, наблюдая, как Аланна, голая, бреет подмышки, ощутил легкий трепет похоти, совсем как в старые дни. Выскользнул из постели, вошел в ванную и уткнулся все твердеющим концом в ее ягодицы. „Милый, у меня месячные“, — сказала она. Но я знал, что никаких месячных у нее нет.

В 10 утра тяну джин прямо из горлышка, желая добиться гудения в голове, приятного возбуждения. Туман выгорел, оставив день в ленивой дымке, вода в Проливе странно непрозрачна, точно молоко. Мне скучно, потому я так рано и приналег на бутылку: Аланна на три дня уехала в город. Ширли тоже — чтобы помочь ей с девочками и двумя их подружками. Четыре девочки в доме — они либо ссорятся, либо все вместе хихикают — иные формы поведения им, похоже, недоступны.

Глядя в зеркало для бритья на мое лицо, я замечаю, как грубеет его текстура: узелковые утолщения, пигментные пятна, прорвавшиеся капилляры, морщины, отвисающая кожа, все мелкие, накапливающиеся ущербы старения. Волосы, похоже, отступают со лба назад — их острый мысок на лбу стал очень заметным. Попробовал причесываться так и этак, однако результаты мне не понравились. Господи-боже, мне пятьдесят два года, чего уж притворяться.

Позвонил Тодд, очень возбужденный, попросил прийти посмотреть новые картины Марты. Странно иметь в своем распоряжении всю квартиру. Без девочек и Аланны она кажется такой большой. У меня была назначена пара встреч, и я решил остаться в городе на весь уик-энд, до понедельника.

Сходил в студию Марты. Странные, завораживающие работы. Полотна большие — восемь футов на четыре, пять на десять — насыщенные, напоминающие Тернера завихрения цвета. Свет и тень, импрессионистская кисть. Но все кажется испятнанным оспинами, как если бы полотна обрызгали крошечными каплями темной краски или сама основа холста как-то стала проступать наружу. А когда приглядываешься поближе — очень близко, с расстояния в несколько дюймов, — то видишь, что это на самом-то деле миниатюрные фигурки людей или животных, — я бы сказал, никогда не превышающие в высоту одной десятой дюйма. Внезапное изменение масштаба, происходящее, когда ты снова отступаешь, поражает. Коробка перцептуальных передач срабатывает у тебя в голове автоматически, почти со щелчком. Ты снова смотришь на картину и видишь, что она стала другой. Внезапно эти расплывчатые, туманные звездные короны и суперновые краски обращаются в неземные пустыни, по которым движутся, сквозь поразительные бури и световые эффекты, крохотные люди. Записал Марту для показа. Мы позавтракали в „Виллидж“, чтобы отпраздновать это дело, и напились.

Сегодня воскресенье, легкое похмелье, после полудня пошел в кино — „Жижи“. Даже голливудская эрзац-версия породила во мне тоску по Парижу, Европе, Старому свету. Выходя из зала я думал: может быть, стоит свозить Аланну и девочек в Париж, — думал о том, как сильно он им понравится, а если и не понравится, какую пользу принесет такая поездка в образовательном смысле.

Вот так я брел по Лексингтон, выглядывая такси, голову переполняли мысли об Аланне, и вдруг из кофейни на другой стороне улицы вышла женщина, как две капли воды похожая на нее. Это она и была. Я окликнул ее, однако она не услышала. Я перебежал улицу, но Аланна свернула за угол. По-моему, это была 44-я. Я увидел, как она входит в отель. „Астория“. Вошел в вестибюль — никаких признаков Аланны. Потом увидел ее сидящей с мужчиной в баре — спиной ко мне, вполоборота. На вид ему было за тридцать — смуглый, привлекательный, очки в тяжелой черной оправе. По тому, как люди сидят друг рядом с другом в баре, всегда можно понять степень интимности их отношений. У меня никаких сомнений не осталось. Я с полчаса прождал у отеля, потом снова вошел в него. В баре их уже не было, а наружу они не выходили.

Когда я вернулся в Мистик-Хаус, Аланна сказала, что ей пришлось уехать на воскресенье в Нью-Йорк — кое-что стряслось с сестрой. Она звонила мне на квартиру, никто не ответил, Ходил в кино, сказал я: „Жижи“. И так захотелось свозить тебя и девочек в Париж. Идея привела ее в полный восторг, и мы до самого ужина проговорили о Париже. Хотел бы я знать, кто ее любовник?

[В октябре Аланна сообщила ЛМС о своем романе и попросила о разъезде. Она влюбилась в коллегу по Эн-би-си, продюсера Дэвида Петермана. ЛМС сказал, что если она разорвет эту связь, он наверняка найдет в себе силы простить ее. Аланна ответила, что разрывать роман не собирается. И ЛМС съехал с квартиры на Риверс-драйв, пересек город и обосновался в Ист-Сайде, на верхнем этаже дома, стоящего на Восточной 74-й улице между Третьей и Четвертой авеню — в двух шагах от галереи. Он и Аланна согласились, что будут проводить уик-энды в Мистик-Хаус попеременно. ЛМС продолжал посещать доктора Берна.]

1959

Очень трогательно. После полудня стоял у школы Гейл, ожидая выхода ее класса. Соскучился по ней, хотел ее увидеть, просто зайти с ней в какую-нибудь закусочную и посидеть полчаса. Любовник Аланны тоже был там и тоже ждал. Я сказал: какого хрена вы тут делаете, Дэвидсон? Петерман, ответил он, Дэвид Петерман. Он пришел, чтобы забрать Гейл и отвести ее домой. Я отведу ее домой, сказал я. Он думает, что Аланне это не понравится. Я сказал, что шесть лет был членом семьи Гейл и, что касается меня, девочка по-прежнему остается моей приемной дочерью. Он взглянул на меня: Уходите, Маунтстюарт. Все кончено. Смиритесь с этим. Мне захотелось ударить его, врезать ему по квадратной челюсти, растоптать эти его очки в тяжелой оправе. Но я подумал, что вот выйдет сейчас Гейл и увидит двух дерущихся из-за нее мужчин. Красивого мало. Так что я ушел, отыскал бар и напился.

Влезла в голову дурацкая песня: „Ща сбацаю тюремный рок“ — и не отстает, вот уже несколько дней. Я слушаю Баха и Монтеверди, но едва начинаю менять пластинку, она уже тут как тут: Ща сбацаю тюремный рок.

В виде совпадения: пришло милое письмо от Лайонела — он теперь работает в Лондоне в музыкальном бизнесе — менеджер группы, называющейся „Зеленые рукава“. Пишет, что сменил имя на „Лео“ — Лео Леггатт, — и слышать больше о „Лайонеле“ не хочет. „Лео“ — звучит, по-моему, неплохо: Лайонел-Лео. Господи, ему, надо думать, уже двадцать шесть. И теперь, когда старик умер, Лайонел должен был унаследовать баронетство. Сэр Лео Леггатт. Мама была бы довольна.

В 6:00 заглянул в студию Ната Тейта, чтобы забрать мой „Натюрморт № 5“. Нат был уже совершенно пьян и все повторял, что Джанет ничего не должна узнать об этой продаже. Я уверил его, что не узнает. Он протянул мне чашу, наполненную таблетками „бензедрина“ — как если бы это были орешки, — я отказался. Тогда он сам проглотил парочку и запил здоровенным глотком „Джека Дэниелса“. Мы прошли в студию, и я час или около того наблюдал, как он работает. Нат пишет триптих, последняя панель, уже загрунтованная, стояла, ожидая его, на подрамнике. Мы слушали музыку (по-моему, Скрябина) и бессвязно болтали о предстоящей ему поездке во Францию и Италию — где стоит побывать, что увидеть. Подумать только, человек — художник — его лет ни разу в жизни не покидал США.

Нат, вроде бы, довольствовался выпивкой и разговором, пока не достиг определенного плато опьянения и не погрузился в ожидание, когда выпитое создаст нужный ему миг. Внезапно он сбросил чехлы с двух других, уже завершенных панелей триптиха. Первая — нагая натура, ортодоксальная одалиска, скорее в желтых, чем в плотских тонах; вторая панель содержала ее же версию, но более стилизованную, аляповатую — превосходная имитация де Кунинга. Нат постоял, глядя на них, прихлебывая виски, а затем, отставив бутылку, буквально накинулся на холст с широкой кистью и тюбиками желтого кадмия, накладывая краску большими мазками. Выглядел он, на мой взгляд, почти как помешанный. Спустя час я ушел со своим натюрмортом, а Нат все еще бился с холстом, стирая сделанное тряпкой, переделывая сызнова, на этот раз в черном и зеленом тонах.[183]

Он не лишен таланта, Нат, но, по-моему, чрезмерно терзает себя. Так и хочется сказать ему: расслабься, чуть больше наслаждения жизнью, творчество вовсе не должно быть столь апокалиптичным — взгляни на Матисса, взгляни на Брака. Чтобы быть хорошим художником, „Sturm und Drang“[184] вовсе не обязательны. Впрочем, в Нью-Йорке этих дней и этого века такой совет вряд ли будет услышан. „Джек Дэниелс“ наградил меня жаждой, и по дороге я заглянул в парочку баров. А придя домой, выпил еще виски. Я понимаю, что снова один и пью слишком много. Я несчастлив: это не естественное для меня состояние — мне нужен брак, нужно жить с кем-то. Хотя, должен сказать, что пил столько же и когда жил с Аланной и девочками.