Русский боевик - Владимир Романовский

Неуемный и совершенно неуловимый Милн, правда, видел ее мельком в Юнион-Сквере, под третьим фонарем от станции метро — ее ли? Может, вовсе не ее. Средних лет дама, симпатичная, смуглая, с южными чертами лица, изящная, затянутая в трико, показывает фокусы. Люди кидают купюры в открытый зонтик — парижская, кстати сказать, придумка.

Олег Кречет очнулся, услышав, как хлопнула входная дверь номера. Руки и ноги стянуты изолентой. Усилием воли он заставил себя перевернуться на спину и рывком принял сидячее положение.

Босая, в разорванной одежде, в мужском пиджаке, с запекшейся кровью в волосах, телеведущая приблизилась и посмотрела ему в глаза.

— Я ничего не чувствую, — сказала она. — Когда я стреляла в Ольшевского, а ты стоял рядом — чувствовала. Когда ты стрелял в Вадима, а я бежала от тебя по лестнице — чувствовала. Когда ты меня бил, и хотел забить до смерти — чувствовала и страх, и боль. А теперь не чувствую. Ни жалости. Ни сожаления. Ничего.

Пожарники, проверяющие номер за номером «Русского Простора», обнаружили два трупа — связанного изолентой мужчину с отверстием между глаз, и женщину, с пистолетом в руке, с раной в виске, со следами избиения. В Новгороде некоторое время ходили слухи, что телеведущая Людмила вышла замуж за какого-то арабского шаха, или визиря, или кто там у них, арабов, правит.

На журналиста Олега Кашина события в Белых Холмах произвели своеобразное впечатление — многое нужно было осмыслить, проанализировать, рассказать друзьям. На репортаж в событиях не хватало материала — ничего особенного не произошло. Тем не менее, журналистский пыл Кашина, усиленный этими событиями, вдохновил его на публикацию следующего текста в одной из инетных периодических публикаций:

«Сталинские высотки — символ послевоенного имперского величия, символ, пожалуй, всей советской Москвы, наивысшее достижение „сталинской архитектуры“, остающейся среди главных достопримечательностей столицы десятилетия спустя после окончания той эпохи, которую они символизировали.

Попробуем представить, что случилось бы, если бы одна из высоток досталась американцам лет десять или пятнадцать назад. Такой акт, пожалуй, был бы сопоставим с выносом тела Ленина из Мавзолея (на которое постсоветская власть, как известно, так и не решилась) — более наглядного обозначения смены эпох, поражения СССР в Холодной войне, придумать нельзя. Слишком уж на разных полюсах мироздания находятся сталинские высотки и глобализация. Это как если бы на Мамаевом кургане открыли бы „Макдоналдс“ — теоретически возможно, но на практике лучше таких проектов не воплощать.

Между тем нынешний поворот судьбы гостиницы „Ленинградская“ явно не произведет никакого впечатления на московскую и российскую общественность. Привокзальная гостиница с клопами, тараканами и облезлым мрамором станет отелем мирового уровня — и это единственное (ну разве еще — „Хорошо, что не 'Интеко'“), что можно сказать об этой новости. Потому что все остальное по поводу судьбы архитектурного наследия советской (как, впрочем, и дореволюционной) Москвы уже сказано — давно и не раз».

И так далее.

Очнувшись в больнице, биохимик Пушкин начал очень тщательно восстанавливать в ушибленной голове картину событий в Белых Холмах. И ничего не понял. То есть, он знал по верхам, что произошло, но представить себе последствия в его, Пушкина, случае — не смог. Менее наблюдательный, чем отец Михаил, менее прагматичный, чем Некрасов, меньше авантюрист, чем Милн, Пушкин сохранил в первозданном виде детскую наивность. Наивность не исключает мудрости, но мешает иногда разобраться в системной паутине, опутывающей человечество вот уже несколько тысячелетий.

Он боялся, что его арестуют, или станут выживать из института за его участие в телебеседах, которые никто не видел по большому счету. Этого не случилось. Его не арестовали, а выживать из института стали по непонятной ему причине. Поступали жалобы от студентов, и особенно от студенток, лаборатория приписала Пушкину какие-то совершенно безумные расходы, новую его работу не приняли к печати — ни в Новгороде, ни в Берлине. Потом кто-то умудрился потерять какие-то электронные ведомости, и Пушкину перестали платить заработную плату. Он ходил из кабинета в кабинет, ошибку обещали исправить — не в этом месяце, разумеется, поскольку «все файлы уже ушли в распечатку», но точно в следующем. Ну, может быть, через пару месяцев, когда ключевые системщики вернутся из отпуска. Жена Пушкина, та самая хохлушка, о которой он говорил Некрасову, поняла все гораздо раньше биохимика и перестала его ругать и кидаться сковородками. После шести лет совместной жизни до нее наконец дошло, что любит она мужа без памяти и, в общем-то, обязана ему помочь. Поскольку он тупой и непутевый. А что делать — судьба.

Тут же объявилась какая-то московская родственница, очень дальняя, но украинцы должны держаться вместе, попав в окружение проклятых москалей, иначе просто съедят. Пушкины переехали в Москву и некоторое время жили у родственницы. Затем у жены обнаружился талант к шитью, и она стала за некоторую мзду мелким стежком чинить разные атрибуты одежды, иногда дорогой. Сам же Пушкин, помыкавшись, поработав в ларьке (два дня) и на стройке (четыре дня, пока прораб не выпер его к ебеням за «разложение мне всей на хуй команды россказнями» (бригада слушала Пушкина развесив уши, и никто не работал)) — Пушкин набрел на окраинную церкву и спросил батюшку, не нужен ли церкве уборщик или, скажем, международный курьер, владеющий свободно немецким и не очень свободно английским. Ну и читающий немного по-французски. Шатобриана.

Батюшка, Игорь Варфоломеевич Голицын, потомок (скрывалось в годы Советской Власти) известной фамилии, спросил, какими еще навыками обладает добрый иудей. Добрый иудей сообщил Голицыну, что оттрубил во время оно два года в семинарии и умеет печатать на компьютере и ездить на мотоцикле (правда, плохо), но на большее, чем место уборщика, не претендует. Голицын спросил семинариста, нет ли у того склонности к гомосексуализму или, скажем прямо, к растлению малолетних. Семинарист сказал что, наверное, есть, но больше всего у него есть склонность к получению места уборщика.

— А на рояле умеете играть? — спросил Голицын.

— Нет.

— А в карты?

— В карты умею.

В карты играют почти все биохимики, но Голицын об этом не знал.

— Пьете?

— Задайте мне еще несколько вопросов в этом духе — наверное запью, — ответил Пушкин.

Знания Пушкина в области теологии оказались обширнее, чем думал сам Пушкин. Через два месяца Голицын и Пушкин крепко выпили с архиереем, по случаю, и тот, наслушавшись россказней Пушкина и насмеявшись вдоволь его шуткам, тут же посвятил его в сан.

Вскоре Голицын пошел на повышение, и Пушкин, вопреки обстоятельствам, стал главным священником окраинной церкви.

Здесь нужно сделать отступление. (Как сказал бы Стенька, евреям всегда больше внимания, они исключительные, блядь — но дело не в евреях. Дело в биохимиках).

По странному стечению обстоятельств биохимия на сегодняшний день является единственной областью естествознания, где собственно научные занятия все еще возможны и даже поощряются. Может быть в связи с этим, а может и нет, атеистическая парадигма академического эстаблишмента на биохимиков влияет в меньшей степени чем, скажем, на физиков, биологов, астрономов, математиков, просто генетиков. Почему-то биохимиков не заставляют клясться на каждом шагу, что ни в какого Бога они не верят, даже с оговорками, Бога нет, все получилось случайно, и так далее. Это не значит, что, скажем, убежденные христиане от биохимии имеют доступ к публикационным мощностям научно-популярных изданий эстаблишмента. Не имеют. При подборе статей, готовящихся к публикации, при выборе кандидатов для телеинтервью, проводится тщательный отсев, чтобы, чего доброго, какой-нибудь биохимик не начал бы проповедовать христианство со страниц журнала. (Знак Зверя, сказал бы Стенька). Тем не менее, людей верующих (и не скрывающих свою веру) среди биохимиков значительно больше, чем среди других ученых. Так получилось. Может случайно, а может и нет.

Поэтому ничего особенно удивительного нет в том, что биохимик стал вдруг священником. Удивительно, что никто в администрации Православной Церкви не спохватился вовремя. (Стенька бы сказал — Зверь не злопамятен, а бюрократичен. То есть, биохимик Пушкин — персона нон грата, а про священника Пушкина никому не известно, пусть будет, жалко, что ли — до тех пор, разумеется, пока не выкинет что-нибудь эдакое в этом новом амплуа).

Так или иначе (вспомним умение Демичева собирать вокруг себя интересных людей), священником Пушкин стал вполне приличным, по сегодняшним меркам. Службы и проповеди его пользуются даже некой степенью популярности. Человек двадцать съезжаются со всех концов города на каждую службу. После неожиданной беременности сорокадвухлетней жены и рождения девочек-близняшек, Пушкин очень растолстел — сегодня в нем трудно узнать очень подвижного, энергичного, язвительного биохимика прошлых лет.