Что я любил - Сири Хустведт

— Итак, чем обязан?

— Я разыскиваю Марка Векслера. Десять дней назад он ушел из дома, ни я, ни его мачеха ничего о нем не знаем. Может быть, вы знаете? Мы очень тревожимся.

Джайлз ответил, не колеблясь ни секунды:

— Я несколько раз виделся с ним на прошлой неделе. И вчера, между прочим, он приходил сюда. У нас тут была тусовочка, но потом он ушел. Но подождите, это что же получается, он не дает, э-э-э, Вайолет о себе знать?

Перед именем Вайолет он сделал маленькую паузу, словно припоминая, как ее зовут.

Я вкратце рассказал ему о кражах и о том, как Марк исчез. Джайлз отворачивался, только чтобы не пускать дым прямо мне в лицо, все остальное время водянисто-зеленые глаза не оставляли меня ни на мгновение.

— Мне кто-то говорил, что вы брали его с собой, когда ездили с выставкой.

Джайлз медленно кивнул, все так же пристально глядя мне в глаза:

— Я на пару дней летал в Лос-Анджелес, но один, без Марка.

Казалось, он о чем-то размышляет.

— Его надломила смерть отца. Вы это, конечно, и сами знаете. Мы несколько раз с ним об этом говорили, очень подолгу, и мне всерьез кажется, что я смог ему помочь. — Джайлз помолчал и продолжил: — Со смертью отца он потерял часть себя.

Не понимаю, на что я рассчитывал, придя сюда, но эти проявления сочувствия к Марку были для меня полной неожиданностью. Я даже пожалел, что, грешным делом, перенес связанные с Марком гнев и горечь на этого художника, о котором, в сущности, почти ничего не знал. В моем сознании Тедди Джайлз был мифом, компиляцией из слухов, сплетен и нескольких статей в газетах и журналах. Я снова посмотрел на его фотографию в дамском платье.

Джайлз перехватил мой взгляд.

— Мое творчество вам не нравится, я в курсе, — сказал он, пожав плечами, — и, насколько я знаю, не только вам, но и мачехе Марка тоже, он мне рассказывал. Я также в курсе, как к моим работам относился его отец. Людей отталкивает их содержание, но я поднимаю тему жестокости прежде всего потому, что жестокость повсеместна. И потом, есть мои работы, и есть я. Вам, как искусствоведу, лучше чем кому бы то ни было должно быть понятно, что это не одно и то же.

— Ну, в этой путанице отчасти есть и ваша вина, — начал я, как можно тщательнее подбирая слова. — Вы же сами всячески подчеркивали, что неотделимы от своих работ и что вы человек… опасный.

Джайлз удовлетворенно рассмеялся. Смех получился радостным и заразительным. Я также обратил внимание на его зубы, очень мелкие, словно молочные.

— Да, вы правы, я сам превратил себя в арт-объект. Признаюсь, не я первый, но все-таки до меня никто именно таких вещей не делал.

— Вы имеете в виду стереотипы ужасов?

— Именно. Ведь что такое ужас? Это крайность, а крайности обладают очищающим эффектом. Поэтому люди смотрят фильмы ужасов, поэтому они приходят на мои выставки.

Казалось, он говорит заученными фразами. Он, вероятно, уже говорил это, и не однажды, а много тысяч раз.

— Но как быть с тем, что стереотип всегда притупляет восприятие? Ведь смысл в таком случае выхолащивается по определению.

Джайлз снисходительно улыбнулся:

— Да при чем тут смысл?! Кому он вообще нужен?! Времена изменились! Теперь важнее всего скорость и картинка. Нужно знать, как заполнить внимание на коротком отрезке времени. Смотрите сами: реклама, голливудские фильмы, выпуски новостей и даже искусство — все становится товаром, как в магазине. А что человек делает в магазине? Ходит, смотрит, пока что-нибудь стоящее не попадется на глаза, и тогда он это берет. А почему? Потому что цепляет. Если бы не цепляло, он бы переключился на что — нибудь другое, на другой канал. А почему зацепило-то? Да просто человеку надо увидеть что-нибудь такое, чтоб его проперло, ну, я не знаю, скажем, вспышку света или что — нибудь блестящее, или кровь, или голую задницу, не важно. Главное, чтоб проперло. И понеслась. Человек хочет еще, он начинает искать уже именно это, он готов отстегивать, сколько нужно, и покупать начнет как миленький.

— Но ведь произведения искусства покупают единицы.

— Согласен, зато сенсация попадает в газеты, в журналы, которые мигом продаются, поднимается шум, на шум приходят коллекционеры, а у коллекционеров-то деньжата водятся. А потом все по новой, и так далее, и так далее. Вас, наверное, шокирует моя откровенность?

— Отнюдь. Просто мне кажется, что люди не настолько примитивны.

Джайлз закурил еще одну сигарету.

— А что плохого в примитиве? Мне куда противнее, когда начинается вся эта пафосная дребедень о том, какие мы все, оказывается, сложные. Кто это все выдумал про глубины подсознания, Фрейд?

— Мне кажется, о глубине человеческой природы задумывались много раньше, еще до Фрейда.

В моем голосе явственно проступал сухой академизм, я сам это слышал, но Джайлз меня очень утомил. И дело было не в его глупости, а в тоне, в бесстрастном, заученном равнодушии модуляций, от которых я устал. Джайлз смотрел на меня, как мне показалось, несколько разочарованно. Он-то старался, занимал меня разговорами, как журналистов, которые к нему приходят. Они клевали на эту удочку, думали, что он умный, а со мной этот номер не прошел.

— Я вчера разговаривал с Тини Голд, — сказал я, желая переменить тему.

— Да? Ну и как она? Я ее не видел уже несколько месяцев.

Я решил говорить начистоту:

— Она показала мне шрам на животе, ну, в форме буквы "М", и, по ее словам…

Джайлз спокойно слушал.

— По ее словам, это ваших рук дело, а Марк держал ее, чтобы она не вырвалась.

Лицо Джайлза выражало крайнюю степень изумления.

— Да что вы? Вот бедолага!

Он печально покачал головой и выпустил струю дыма.

— Тини постоянно увечит себя, режется. У нее все руки в шрамах. Сколько раз пыталась бросить, и никак. Может, ей так легче? Она мне как-то сказала, что так она чувствует себя живой.

Джайлз помолчал, стряхнул пепел с сигареты и снова затянулся:

— Каждому человеку надо чувствовать себя живым.

Он закинул ногу на ногу, и между полами халата показалось голое колено. На бритой икре проступала щетина.

У меня самого были сомнения в истинности слов Тини, но все-таки зачем ей было выдумывать такую сложную историю? Она явно не страдала избытком воображения.

Джайлз продолжал:

— Я уверен, что Марк будет мне звонить. Возможно, прямо сегодня. Если хотите, я могу поговорить с ним, скажу, что вы его разыскиваете. Пусть свяжется с вами, чтобы вы хоть знали, где он. Мне кажется, он меня послушает.

Я поднялся с кресла:

— Спасибо. Мы были бы вам очень признательны.

Джайлз тоже встал. Он улыбался, но улыбка получилась натянутой.

— Ах, мы-ы? — переспросил он, растягивая последнее слово на несколько слогов.

Я едва сдержался, но сумел ответить ровным голосом:

— Именно. Пусть позвонит либо мне, либо Вайолет.

Я повернулся и направился к выходу. В холле у меня снова разбежались глаза от несметного количества отражений, окруживших меня со всех сторон. Я увидел себя, свою голубую рубашку и защитного цвета брюки, увидел Джайлза в его ослепительно-красном кимоно, увидел кричащие краски огромной гостиной, из которой мы только что вышли, и все это дробилось и преломлялось во множестве зеркальных панелей. Сальное "мы-ы" по-прежнему звучало у меня в ушах. Я нашарил дверную ручку и повернул ее, дверь распахнулась, но вместо лифта за ней оказался узкий коридор, заканчивавшийся глухой стеной, на которой висела картина. Я ее мгновенно узнал. Билл написал этот портрет сына, когда Марку было всего два года: бешено хохочущий карапуз с абажуром на голове, абсолютно голенький, в сползшем чуть не до колен грязном переполненном подгузнике. Я застыл на месте. Мне почудилось, что малыш движется мне навстречу. Из моей груди вырвался возглас изумления.

— Вы ошиблись дверью, профессор, — раздалось у меня за спиной.

— Это же Билл, — выдохнул я.

— Да, — согласился Джайлз.

— Но каким образом эта картина оказалась здесь?

— Я ее купил.

— У кого?

— У владельца.

Не веря своим ушам, я повернулся и спросил:

— У Люсиль? Люсиль продала вам этот холст?

Для меня не было новостью, что картины переходят из рук в руки, меняют владельцев, томятся по чуланам, потом вновь появляются на свет божий. Я знал, что их продают, перепродают, воруют, уничтожают, реставрируют, когда с толком, а когда и без. Картина может выплыть в самом неподобающем месте, это я тоже знал. Но сама мысль о том, что этот холст находится здесь, была противоестественной.

— Я думаю ее использовать, — произнес Джайлз.

Он стоял ко мне почти вплотную и буквально дышал мне в ухо. Я инстинктивно дернул шеей и двинулся по коридору вперед.

— Использовать? — повторил я как завороженный.

— Вы, по-моему, уходить собирались, а, профессор? Алло, профессор!.