Vremena goda - Анна Борисова

«Я не в коме! Я вас слышу!» — хочу крикнуть я, но не могу пошевелить ни единым мускулом. Голосовые связки мне не подчиняются.

— Смотрите! — восклицает доктор Паскье. — Она открыла глаза.

Надо мной склоняются три головы. Огромный палец открывает и закрывает мне веко.

— Видите? Глазное яблоко не двигается. Движение век вызвано непроизвольным сокращением мускулов. Вы ведь знаете, что даже при полном параличе, в стопроцентно коматозном состоянии веки часто сохраняют подвижность.

— Конечно, коллега, — поддерживает Мангуста профессор. — У меня было множество подобных случаев.

«Они ошибаются! Я в сознании!»

Головы исчезают из моего поля зрения. Для Ланьона и Паскье мнение Мангуста авторитетно. Он — парижская штучка, специалист совсем иного уровня, и к тому же мой личный врач.

— Какой удар для нашего города! — вздыхает Паскье.

— Это удар для всей науки. Мадам занималась исследованиями, значение которых трудно переоценить, — скорбно подхватывает Мангуст.

Я лежу, слушаю эти надгробные речи и начинаю закипать от ярости.

Ау! Черт бы вас подрал, коллеги! Я не в коме! Это псевдокома! Сделайте энцефалограмму, идиоты!

— Вы намерены ее перевезти к нам? Или отправите в Париж? — спрашивает профессор. — Знаете, у нас превосходный уход за коматозниками.

Мангуст не может справиться с горем, откашливается.

— Я… Мы тут приняли решение оставить мадам на месте. В конце концов, это только справедливо. «Времена года» — ее творение. Переоборудуем ее кабинет в палату. Кто позаботится о нашей дорогой Александрине лучше, чем мы?

Остальные растроганы такой преданностью. Жмут Мангусту руку, говорят прочувствованные слова. Я не могу поверить, что консультация уже закончена.

— Полагаю, у меня больше опыта в обращении с подобными пациентами, — говорит профессор. — Мой вам совет: наложите ей повязку на глаза. Постоянный свет в сочетании с нарушением моргательной функции может повредить роговицу. А еще лучше наложить на веки скобки. Мы ведь с вами хорошо понимаем, что в девяносто лет из комы не выходят. Глаза бедной мадам Канжизэ больше не понадобятся…

Я впадаю в панику. Не надо зашивать мои веки! Вы с ума сошли!

Слава богу, Мангуст с Ланьоном не соглашается.

— Погодим пока. Энцефалограмма свидетельствует о смерти коры головного мозга, но, знаете, бывают и чудеса…

Что-то я не пойму? Так ты уже делал энцефалограмму? И не понял, что мой мозг жив?

Всё разъяснилось минуту спустя, когда те двое попрощались и вышли.

Я не слышала, о чем они переговаривались в дверях. Вся моя воля была сконцентрирована на том, чтобы направить кровоток в разрушенный сосуд. Но сразу начало темнеть в глазах, вступило головокружение, и я поняла, что делать этого ни в коем случае нельзя — тогда я уж точно окажусь в коме. Базиллярная артерия повреждена бесповоротно. Паралитический процесс необратим.

Скрип пола.

Надо мной наклонился Мангуст.

На лице никакой скорби — одно торжество.

Шепот:

— Вы очнулись? Я понял по зрачкам. Но этим болванам знать ни к чему. Мигните, если меня слышите.

Я мигаю. Потом еще раз — вопросительно. «Какого черта? Что это значит?»

Он улыбается. В жизни не видывала более отвратительной улыбки.

— Знаете, я хотел, чтобы вы сдохли. Или впали в настоящую кому. Но когда сделал энцефалограмму и увидел, что функция мозга сохранена, ужасно обрадовался. Это подарок судьбы! Есть вопросы, на которые мне без вас не ответить. Я открыл ваш сейф, теперь весь запас препарата в моем распоряжении. Я испытал на себе его действие. О, теперь я понимаю, как вам удалось сохранить такую форму. Эффект фантастический! Но этого мало. Мне известно, что вы вели подробные записи. Где-то должно быть полное описание метода. Где вы его храните? Отдайте мне документацию. Конечно, я не глупее вас, и много образованней. Я могу проделать всю эту работу заново, но на это уйдут годы. Послушайте, вам эти записи больше не понадобятся. Синдром «локд-ин» не излечивается. Вы умрете. Но с таким здоровым сердцем ваши мучения будут длиться очень долго. Предлагаю сделку. Вы сообщаете, где спрятаны бумаги, а я помогаю вам быстро и безболезненно уйти. Мы отлично всё устроим, я приготовил листок с буквами алфавита и даже цифрами на случай, если досье запрятано в каком-нибудь банковском хранилище. Четверть часа похлопаете ресницами — и навеки свободны. Соглашайтесь!

Я закрываю глаза, чтобы его не видеть. Невыносимая мука — испытывать такую яростную ненависть и быть не в состоянии даже пошевелиться.

— Не упрямься, старая ведьма, — доносится шелест. — Тебе никто не поможет. Ты в полной моей власти. Времени у меня сколько угодно. Открой глаза.

Не дождешься, мразь!

— Ладно. Загляну завтра. А вы, мадам, пока полежите, подумайте. Выбора у вас нет.

У меня ушло много месяцев, собственно, несколько лет на то, чтобы полностью реконструировать ход событий, приведших к моему погребению заживо. Лишь обретя способность чувственной памяти, смогла я вытащить из прошлого, один за другим, только что перечисленные обрывки.

Мангуст знал, что скоро мое открытие будет обнародовано — я не делала из этого тайны. Кое-что я ему все же рассказывала, и он слушал жадно, с горящими глазами. Я думала, его приводит в восхищение мысль, что он будет причастен к великому прорыву в науке. Но нет, то были огоньки зависти и алчности. Мангуст не желал быть вторым номером, ничтожеством, подбирающим крохи с моего стола. (Это было мне проговорено именно в таких словах, когда я уже не могла ни ответить, ни возразить.)

Про «ближний» сейф он, конечно, знал. И был уверен, что все свои секреты я храню там. Когда я по рассеянности оставила на столе листок, исписанный четырьмя цифрами, Мангусту пришло в голову — не комбинация ли это замка. Попробовал — так и есть.

Теперь у него в руках был резервуар с чудесной эссенцией, которую он всегда получал от меня дозами по 10 миллиграммов. Мангуст решил, что основной компонент тайны у него в руках. Оставалось только избавиться от «первого номера», то есть меня, и тогда благодетелем человечества будет он. Задачу облегчала секретность, которой я всегда окружала свои исследования. Всемирная слава, общее признание, огромные деньги и гарантированное посмертное место в Пантеоне — всё достанется ему, если только я исчезну.

Он наверняка все равно придумал бы, как меня убрать, но задачу облегчил случай. Будучи превосходным специалистом, Мангуст сразу понял, что мой врожденный дефект базиллярной артерии дает ему отличный шанс осуществить дело чисто, ни у кого не вызвав подозрений.

Для разрыва такой небольшой аневризмы необходимо сочетание двух факторов: разжижения крови и резкого подъема давления. Первое условие Мангуст исполнил, подмешав мне в чай сильный антикоагулянт с пиком действия через 12 часов. Вот почему наутро у меня так кровоточили десны. А вместо витамина он вколол мне адреналин или еще какой-то препарат, вызывающий скачок давления.

И всё, дело было сделано. С тем же успехом он мог приставить мне к затылку дуло пистолета и спустить курок.

Расчеты Мангуста полностью подтвердились: он сам занимался моим инсультом, и никому не пришло в голову усомниться в компетентности моего любимого помощника, даже участникам консилиума. Не знаю, что он им подсунул под видом моей энцефалограммы, но проверять ни Ланьон, ни Паскье не стали. Да и с какой стати?

Ошибся мерзавец только в одном. Инсульт не стал смертельным — мой аномально крепкий организм не позволил мне умереть. Но и это оказалось кстати, как он сказал мне во время первой беседы — если можно назвать беседами наше одностороннее общение.

В тот период Мангуст появлялся у меня каждый день. Попытки воссоздать разработанную мной методику ни к чему не приводили, да и не могли привести — для этого моему погубителю не хватало ни знаний, ни кругозора. Некоторое время спустя он совсем оставил исследовательскую работу и сосредоточился исключительно на мне. Окружающие только умилялись, видя, сколько времени верный ученик проводит у одра болезни своей бывшей руководительницы.

Мангуст перепробовал всё. Я прожила на свете целых девяносто лет, но даже не представляла, какие бездны гнусности могут скрываться в душе вполне стандартного представителя среднего класса.

Он меня то уговаривал и соблазнял избавлением от страданий, то угрожал. В конце концов дошел до пыток. Ему ли, лечащему врачу, было не знать, какие участки моего тела сохранили чувствительность. Он втыкал в меня иглы, прижигал кислотой, зажимал мой нос прищепкой. Но еще много лет назад я научилась блокировать болевые ощущения, так что уколы и ожоги мне были нипочем, а натренированное дыхание позволяло мне оставаться без кислорода три, даже четыре минуты — так надолго оставлять меня без воздуха палач не решался. Он не хотел, чтобы я умерла.