Рейтар - Андрей Круз

А вообще в трактире было шумно, больно уж много народу собралось. Прибежал подавальщик с подносом, быстро расставил перед нами кувшины, тарелки, бросил вилки с ложками, принял от меня деньги и умчался к следующему заказчику, махавшему ему рукой из другого угла.

Не обманул он, мясо с фасолью и перцем и вправду было острым, таким, что слезы на глаза, но вкусным. Тут, на побережье, вообще любили перец куда попало сыпать, традиция здесь вроде такая. Поели не торопясь, а к концу ужина Барата заметно в сон потянуло, устал.

— Пойдем, старший?

— Ты иди, я тут посижу.

Не хотелось пока спать, да и надо бы подумать спокойно над тем, как нам дальше быть, так что пусть идет.

Помощник мой ушел, а я себе палил из кувшина остатки вина, смешав его с холодной водой, откинулся спиной на стену и задумался. Днем ничего еще, а к вечеру картинки прошлой жизни все чаще в голову приходят. Степь, жена во дворе, купающая младшего в большом корыте, сын, гоняющий кругами молодую лошадку, дочь, помогающая матери. И река, текущая сквозь луга, у которой они меня ждут.

Стоит ли месть того, чтобы они ждали меня? Нет, самоубийство грех, но бойцу такой грех обойти не трудно. Начни меньше беречься да злее в драку лезь — вот и без всякого греха твой жизненный путь закончился. Только где он закончится? Встречу я их или нет? Если да, то и… но клятва на мне, кровавая клятва. Я сам себе руку резал над могилой во рву и сам слова произносил. Кто меня от нее освободит? Думаю, что и Брат с Сестрой не смогли бы тяжесть кровавой клятвы снять.

Поэтому надо жить. И надо идти к цели. Страшна была смерть моей семьи, но еще страшнее то, что погибли они со всем народом. И осталось нас, вольных, мало, а мести на уцелевших легло много. Как такую тяжесть тащить? И как бросить, когда больше некому? Мы же последние из народа. Я — последний. И Барат — последний. И те ничтожные десятки вольных, которые как-то прибиваются к армиям Вайма и Дикого Барона — они тоже последние. Совсем. Был народ, и не стало. И никогда уже не будет. Если и даст потомство кто-то из уцелевших, все равно это уже не вольные будут, а кто-то другой.

Велик соблазн прекратить это все и прямо сейчас, не дрогнет рука, и сердце не дрогнет, с радостью бы смерть принял — но нельзя. Нельзя.

Сначала я даже не понял, что сосед мой по столу, тот самый монах, что книгу читал, ко мне обращается. Наклонился, переспросил:

— Простите, преподобный брат, не расслышал вас.

— Я спрашивал, могу ли я помочь? — с легкой улыбкой спросил он.

Только сейчас разглядел у него на плече балахона вышитый простой серой нитью знак Реки Времен. Вот так, из Ордена Реки монах, вот с кем судьба меня здесь свела.

— Не думаю, преподобный брат, что помочь сможете.

— Разговор и понимание — уже помощь, — все так же неуловимо улыбнулся он. — Вы же, уважаемый, из вольных будете, правильно я вижу?

— Правильно, — чуть помолчав, ответил я.

Не хотелось мне разговора, но и грубостью отвечать тоже не хотелось. Располагал этот монах как-то к себе.

— Думаю, и семья… была? — осторожно спросил он.

Я опять помолчал, думая о том, следует ли отвечать, и опять ответил:

— Была, преподобный брат.

— У меня вот тоже была… братия, — неожиданно сказал он. — В баронстве Свирре, что здесь через границу, рядом. Был монастырь, была жизнь в нем. Кормились от трудов своих, берегли то, что вокруг нас, молились о милости всем, живущим в этом времени и в этом мире. А потом пришли люди, которым хотелось забрать землю. Земля могла давать деньги, а деньги они любили, — монах прикрыл глаза, словно вызывая воспоминания, потом продолжил: — И убили всех братьев. Прикрывшись для своей совести, если она у них была, словами о том, что там, где правит их вера, не может быть места другой. Хотя мы веры одной, на самом деле, — усмехнулся он.

Вот как. Как огнем лицо опалило. Хорошо, что темно здесь, да и не смотрит собеседник сейчас на меня, а то и не знаю даже, что делать бы стал.

— А меня в те дни с поручением в Римм послали, в нашу орденскую обитель, какая там в горах. Так и выжил, не разделил судьбу, спасли меня силы небесные. А для чего — и сам не знаю, — он протянул руку за уже остывшим чайником, налил снова кружку до верха. — Разве узнал, что новая власть такого рвения не одобрила, повесили всех, кто братию убивал. Но не думаю, что для этого я выжил.

— А для чего, преподобный брат?

— Может ли мне быть это ведомо? — усмехнулся он. — Могу лишь предполагать. И делать то, что сочту правильным, как совесть подскажет.

— И что подсказала?

— Основать новую обитель хочу. Уже здесь, в Улле. Трое братьев из риммского монастыря присоединиться готовы, так и заложим. В горах, у Хрустальной речки, знаете где такая?

— Нет, я здесь недавно и ненадолго, — покачал я головой.

— Хорошее место, словно благословенное от создания. Покой и свет — это про него. Речка звенит, трава как изумруд, над рекой деревья стоят, ей кланяются, — он посмотрел на стену у меня за спиной, словно ожидая того, что на ней проступит картина, им описанная. — Там и начнем все заново. Насколько нам хватит отпущенного времени. Пока Река Времен не понесет нас дальше, как сорванные ветром сухие листья с деревьев.

— Куда понесет?

— В новые миры. В новые жизни. Мир — бесконечное колесо, вращающееся вокруг божественного начала, и ни один путь не охватит все миры и все времена. Малые пути наши заканчиваются, иногда в глубокой старости, а иногда и раньше, подчас страшно и несправедливо, но Большой Путь…, - монах посмотрел мне в глаза, — Большой Путь может длиться вечно, если ты не прервешь его сам, подлостью ли, злобой ли, бесчестьем. В это мы верим и верой в это живем.

Я долил из без того разбавленное вино водой, пригубил из глиняного стакана, не перебивая монаха. Видно было, что он пока еще не все сказал.

— Они… те люди, что убили братьев, не успели разорить монастырь, — снова заговорил он. — не стали его разорять. Зачем им? И я зашел в свою келью, забрал пожитки. — монах развязал горловину вещевого мешка, тощего и маленького, лежавшего рядом с ним на лавке, вытащил оттуда маленькую блестящую вещицу. — Вот это со мной с детства, удивительно, что до сих пор она не сломалась.

Положив вещицу на ладонь, он показал ее мне. Оказалось, что это маленькая пружинная музыкальная шкатулка, из тех, что на ярмарках продавали. Такие женихи, выбрав любимую мелодию, любили дарить невестам.

Когда монах начал крутить крошечную ручку завода, я заметил, что пальцы у него мелко дрожали. Затрещала пружинка внутри крошечной коробочки, а затем монах выложил ее на стол между нами. Тонкие стальные пластинки, задевая за маленькие пеньки, побежали по медленно вращающемуся кругу, зазвучала, просто и как-то наивно, несложная мелодия.