Когда пробьет восемь склянок - Алистер Маклин

Алистер Стюарт Маклин.

Когда пробьет восемь склянок

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

«Писмейкер» — кольт. Существует уже целое столетие, и в его внешнем виде за это время не произошло никаких изменений. Если купить такой кольт в наши дни, то он ничуть не будет отличаться от того, который носил Вайатт Ирп, когда был шерифом Додж-Сити. Этот револьвер является старейшим ручным оружием в мире и, без сомнения, самым надежным. И если его эффективность взять за основу ценности, то оно будет признано лучшим оружием, которое когда-либо создано. Разумеется, если в тебя выстрелят из какого-нибудь другого, конкурирующего с кольтом оружия, например из «люгера» или маузера, то мало тоже не покажется, но большая скорость полета пули и малый калибр пробьют лишь дырочку — маленькую и аккуратную, а все остальное сделают внутри тела, в то время как большая и тупоносая пуля кольта ударит со всей силой, повредит кости, мышцы и ткани.

Короче говоря, если пуля из «писмейкера», скажем, попадет в колено или вообще в ногу, то человек не сможет ни убежать, ни укрыться, чтобы свернуть самокрутку, закурить, а потом элегантно выстрелить в своего противника. Если пуля из кольта попадает человеку в ногу, то тот сразу теряет сознание и падает на землю. В случае, если пуля попала в бедро, и человеку повезло — ему удалось преодолеть шок и залечить рану, — он все равно будет ходить на деревяшке, потому что хирургу не останется ничего другого, как ампутировать ногу.

Именно поэтому я стоял совершенно неподвижно и даже старался не дышать, ибо такой вот «писмейкер»-кольт, который и навел меня на эти неприятные размышления, был сейчас направлен точно на мое правое бедро.

Еще деталь: чтобы обращаться с полуавтоматическим спусковым механизмом «писмейкера», нужны сила и полное спокойствие, так как, находясь в неуверенной руке, он может функционировать очень неточно. Правда, в данном случае надеяться на это было бессмысленно. Рука, державшая кольт легко и уверенно, была самой спокойной рукой, с какой мне когда-либо приходилось встречаться, неподвижной в самом прямом значении» этого слова. Я видел эту руку совершенно отчетливо, хотя свет в каюте радиста был скудным. Световой кружок изогнутой настольной лампы оказался таким слабым, что светил только в одном направлении, благодаря чему рука словно обрезалась у локтя и была видна только ее нижняя часть с револьвером. Оружие не дрожало, и тем самым создавалось впечатление, будто револьвер покоится в мраморной руке какой-то статуи. За пределами светового кружка угадывались контуры человека, прислонившегося к переборке. Голова его была немного наклонена, а из-под козырька фуражки на меня неподвижно уставились застывшие глаза. Мой взгляд снова упал на его руку. Кольт, как и прежде, был направлен на меня. Подсознательно я напряг правую ногу, чтобы подготовиться к предстоящему удару — разумное действие для защиты, в действительности равнозначное тому, если бы я прикрылся газетой. В это мгновение мне страстно хотелось, чтобы полковник Сэм Кольт в свое время изобрел не этот револьвер, а что-нибудь другое, что-нибудь действительно полезное — скажем, французские булавки.

Очень медленно и спокойно я поднял обе руки ладонями вперед — поднял до уровня плеч. Поднимал я их настолько осторожно, что даже очень нервный человек не смог бы подумать, что я замышляю что-то дикое… ну, скажем, собираюсь перейти в наступление. Но, возможно, вся моя осторожность была ни к чему, так как человек, державший кольт, казалось, вообще не имел нервов. Я тоже не собирался переходить в наступление. Солнце давно зашло, лишь последние отблески освещали западный горизонт, так что я, стоя в дверях каюты, представлял собой четкий силуэт. Возможно, левая рука человека, который сидел сейчас за столом, покоилась на настольной лампе, и он каждую минуту мог ее повернуть, чтобы на мгновение ослепить меня. К тому же у него оружие! Мне платили за риск, мне платили даже за то, что я временами подвергаюсь опасности, но мне никогда не платили за то, чтобы я разыгрывал из себя тупоголового идиота, идущего на верную смерть. Поэтому я поднял руки еще выше и попытался придать себе мирный и безобидный вид, В моем состоянии это было совсем не трудно.

Человек с револьвером ничего не сказал и не предпринял. Он вел себя совершенно спокойно. Я увидел, как мерцают его белые зубы. Блестящие глаза продолжали смотреть на меня не мигая. Улыбка, слегка наклоненная голова, небрежная поза свидетельствовали о том, что в этой крошечной каюте каждый дюйм таил в себе страшную опасность. В неподвижности и спокойствии этого человека было что-то страшное, что-то ужасающе неестественное. Его злобная хладнокровная игра в кошки-мышки говорила о больших неприятностях. В этой узкой каюте смерть, казалось, только и ждала того, чтобы дотронуться своим железным пальцем до жертвы. Несмотря на то, что из моих бабушек-дедушек двое по происхождению шотландцы, я отнюдь не обладаю парапсихологическими данными, так сказать, вторым «я». Все мои чувства вполне реалистичны, и я реагирую на подобные вещи приблизительно так же, как куча металлолома. Но здесь я буквально слышал запах смерти.

— Мне кажется, мы оба совершаем ошибку, — начал я. — Во всяком случае, вы. Вполне возможно, что мы оба относимся к одной и той же группе. — Так как в глотке у меня совсем пересохло, а язык тоже был не способен придать ясности речи, слова сходили с губ с большим трудом. Тем не менее мне они казались именно такими, какими я и хотел их услышать — тихими, монотонными и успокаивающими. Ведь не исключено, что револьвер лежал в руке у психически больного. А таких людей нельзя сердить, им нужно поддерживать хорошее настроение — все равно каким способом, лишь бы остаться в живых. Я кивнул, указывая на табурет, который стоял у стола. — У меня сегодня был тяжелый день. Вы не будете возражать, если я присяду и мы поговорим? Обещаю, что руки я опускать не буду.

Ответная реакция была равна нулю. Глаза человека вспыхивали светлым и презрительным блеском. Я почувствовал, как мои руки сжимаются в кулаки, и поспешно их разжал, но не мог ничего поделать со злостью, которая начала во мне закипать.

Тем не менее я улыбнулся и понадеялся, что улыбка моя была приветливой и успокаивающей, а сам направился к табурету. Все время я не отрываясь смотрел на него, и от этой судорожной улыбки у меня даже начали болеть мышцы лица. Руки я держал еще выше, чем раньше, — кольт может уложить буйвола на расстоянии шестидесяти ярдов, а что сделает со мной с такого расстояния, знает лишь Господь Бог. Во всяком случае, я пытался не думать об этом. Как-никак, но у меня только две ноги, и обе мне крайне необходимы.