Без Отечества… Цикл ’Без Веры, Царя и Отечества’ - Василий Сергеевич Панфилов

Воспользоваться чужими наработками, чужими свершениями и чужими ошибками — хотя бы на первых порах! Адаптировать их, изменить где надо, поправить…

… как сумеем.

Поэтому я буду улыбаться, играть на стороне Бриана, и тащить… тащить за уши Россию в Европу, а Европу — в Россию!

Успех Бриана, это и мой успех, и я, чёрт возьми, не позволю замолчать, приглушить свои достижения!

Французы воспринимают Францию как центр даже не Европы, а Мира, и это, пожалуй, правильно. Поэтому в газетах пишут прежде всего о Клемансо и Пуанкаре, Бриане и других…

… но ведь пишут и обо мне! Пишут как об интересном боксёре и молодом русском политике, небесталанном переводчике и человеке, всколыхнувшем оксфордианцев и страфордианцев. А ещё — о том, что я часть команды Бриана, и соответственно — непосредственный участник французской политики.

Пишут о русских военных рабочих, солдатах Русского Экспедиционного Корпуса и Легиона Чести, о французских войсках в Одессе и Николаеве, о Франции в России и России во Франции.

В голове французского читателя уже сформировалось убеждение, что Россия отныне — в орбите французских интересов! Пусть…

… думать они могут как угодно.

Но тем радушнее французы относятся к русским, тем охотнее налаживаются контакты с русскими политиками, общественными деятелями и просто — русскими. Мелочь, да…

Но ведь и русские общественные деятели — из тех, здравых, не склонных к радикальным идеям, обретают вес не только во Франции, но и в России. К ним, чёрт побери, прислушиваются к Европе! Маленькая, но весомая гирька на весах Гражданской Войны. Не радикалы, но центристы!

Это ещё только начало, и как оно будет дальше, сказать пока сложно. Не возьмусь…

Мой призыв к объединению студенчества, к офицерам военного времени, предложение вынести на обсуждение льготы (и прежде всего — образовательные!) всем воевавшим, уже начали печатать. Это ещё не первые полосы французской прессы…

… но первые — российской!

Не знаю, удастся ли остановить разгорающуюся Гражданскую Войну, ибо счёт, по моим ощущениям, пошёл на недели, если не на дни. Но я, чёрт побери, сделаю для это — всё!

*****

Слушая Левина, я молча курил, откинувшись на спинку стула и развернувшись мало не вполоборота. Людской поток привычно обтекает выставленные на тротуаре столы, в разговор органично вплетается уличный шум.

По совести, я не столько слушаю, сколько пытаюсь просчитать старого приятеля, изменившегося за эти месяцы едва ли не до неузнаваемости. Через что он для этого прошёл, понять не сложно.

Голод, испанка, тиф, холера… смерти знакомых и друзей на твоих глазах, некоторые из которых ты мог бы… мог бы предотвратить! Постоянное чувство вины и ожесточение, самоедство и попытка предотвратить, опередить…

Гонка со Смертью и временем, неизбывное ощущение, что ты — опаздываешь, что ты — уже опоздал! Если бы лёг на час позже и встал на час раньше…

Если бы ты бездарно не тратил время на еду, на сон и на самые элементарные вещи…

… то наверное, кто-то из твоих знакомых, родных, гимназических приятелей и соседей по дому остался жив! А сейчас — они умерли, а ты — жив, и потому — должен всем им…

… а что именно, ты и сам не знаешь. Но — должен! Это набатам бьёт в висках, и душа сковывается холодным, мертвящим долгом всем погибшим, просто потому, что ты — жив!

А самое страшное — что это всё не в окопах где-то там, среди молодых мужчин в шинелях, которым и предназначено умирать. За что, почему… неважно! Предназначено, и всё тут! Воспитание ли, пропаганда… да какая разница?!

Окопы обезличивают смерть, делают её почти естественной и привычной. А вот когда умирают на улицах, где ты ещё недавно играл в салки…

… когда случайный снаряд разрывает на твоих глазах татарина-старьёвщика, у которого ты в детстве выменивал всякое тряпьё на леденцы и свистки…

… когда умирают дети — от холода ли, от голода, от эпидемии, пришедшей в твой дом из-за Войны…

… вот это — страшно! Это непередаваемый ужас. Ненависть. Стиснутые до крошащихся зубов челюсти.

За минувшие полгода член Студенческого Совета изрядно заматерел, взгляд его стал тяжёлым, давящим, а костлявые плечи, и прежде не широкие, удивительным образом не производят удручающего впечатления. Лицо у него обветренно — так, что аж до шелушения кожи, до кровящих трещин, но — мимика у него самая живая, и…

… он улыбается.

Это не наигранное, а просто — привычное пренебрежение мелочами, когда привык уже к таким спартанским условиям, что когда есть где спать и что есть — уже хорошо! Что-то большее идёт уже по разряду роскоши, вызывая неподдельную радость.

Подобное часто встречается у бывших фронтовиков, наломавшихся в сырых окопах, намёрзшихся лютой зимой под шинелью, помнящих нехватку даже не патронов или еды, а — воды! Днями, неделями…

Невообразимая аскеза миллионов людей, которые только и могли построить то странное общество, в котором койка в тёплом бараке и гарантированная миска баланды воспринимались как норма. А чего ещё, собственно, надо?! Живы… обуты-одеты, сыты… и слава Богу! А всё прочее — роскошь, которую ещё надо заслужить…

… да и надо ли?

Привычные к самым спартанским условиям, они не видели ничего дурного в том, что вся страна живёт в бараках, и сами готовы годами, десятилетиями жить именно так, лишь бы впереди была некая Цель!

А как там эта Цель называется, не суть важно! Коммунизм, сионизм или как-то иначе…

… право слово — не суть.

Люди такого рода строили СССР и годами жили в Бизерте[iii] на кораблях в самых аскетичных условиях, надеясь на распад, развал ненавистного для них ракового образования на теле Российской Империи.

Это особый склад характера, души и… наверное, выработанной привычки. Странная смесь высокого идеализма, ненависти к чему бы то ни было и фанатизма самого дурного толка, перемешанного в самых причудливых пропорциях.

Люди такого склада полезны до тех пор, пока они находятся на острие клинка, стачиваясь в битвах за некие Идеалы. Но насколько они вредны и даже опасны в мирное время!

Жаждущие битв, не умеющие просто жить, и всегда готовые вырвать, как Данко[iv], собственное сердце, чтобы его огнём осветить путь блуждающим во мраке! Беда в том, что они, безжалостные к себе, часто столь же безжалостны и к другим, требуя самого невообразимого, горения, жертвенности, готовности положить свою жизнь на алтарь даже не Победы, а