Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Харрингтонам телеграмм я раньше не доставлял. Мистер Харрингтон страховщих, он вечно в разъездах, а миссис Харрингтон не скупилась на чаевые. Но она умерла, и дверь открывает мистер Харрингтон. Глаза у него красные, и он хлюпает носом.

Ирландец? (Понятно, что ирландец, если тут в Лимерике стою у него на пороге с пачкой телеграмм в руке.) Да, сэр. Проходи, говорит он. Телеграммы оставь на полке в прихожей. Он захлопывает входную дверь, запирает ее, кладет ключ в карман, и я думаю: англичане какие-то странные.

Ты, конечно, захочешь ее увидеть. Захочешь посмотреть, что с ней сотворил этот ваш чертов туберкулез. Ну народец, упыри. Марш за мной.

Он ведет меня сперва на кухню, где берет две бутылки и тарелку бутербродов с ветчиной, и мы идем наверх. Миссис Харрингтон лежит на постели - белокурая, розовощекая, умиротворенная. Она выглядит очень мило.

Это моя жена. Пусть она ирландка, но так, слава Богу, не скажешь. Как ты - ирландец. Тебе, конечно, выпить хочется. Вы, ирландцы, глушите, что нальют. Вас от груди только отнимут, и уже подавай бутылку виски и пинту стаута. Ты что будешь: виски, шерри?

Мне бы лимонада.

Я по жене скорблю, здесь тебе не утренник. Выпьешь шерри. Пойло из этой чертовой Испании, где одни католики и фашисты.

Я глотаю шерри. Он снова наполняет мой бокал, а себе хочет налить виски. Черт. Виски закончилось. Стой тут. Слышишь? Я схожу в паб еще за одной бутылкой. Стой тут, пока я не вернусь. Ни с места.

Я не понимаю, что происходит, от шерри у меня кружится голова. Я не знаю, как вести себя с англичанами, когда у них траур. Миссис Харрингтон, вы смотритесь очень мило. Но вы протестантка, вы обречены на вечные муки и уже горите в аду, как Тереза. Священники говорят: вне Церкви нет спасения. Погодите, а что если я спасу вас. Крещу в католичество. Искуплю вину перед Терезой. Надо найти воды. О Боже, дверь закрыта. Почему? Может вы вовсе не умерли? Подглядываете за мной? Вы умерли, миссис Харрингтон? Я вас не боюсь. Лицо у вас ледяное. Ой, и правда, вы умерли. Я крещу вас этим шерри из Испании, где одни католики и фашисты. Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и…

Что, черт побери, ты творишь? Вот тупица, папист несчастный, а ну, отцепись от моей жены. Это что за первобытный обряд? Ты к ней прикасался? Прикасался, а? Я шею твою тощую тебе сверну.

Я… я…

«Йа, йа», - говори нормально, паршивец.

Я просто взял капельку шерри, чтобы она попала в рай.

В рай? Да мы жили в раю. Энн и я, и наша дочь Эмили. Уж тебе-то никогда не уставиться на нее свиными своими глазками. О Господи, я не вынесу. Вот, еще шерри.

Что вы, не надо.

«Что вы, не надо». Слабаки вы, нытики-католики. Да вы же, ребята, любите выпить. Чтоб лучше ныть и пресмыкаться. Тебе небось и есть хочется. Полудохлый ты голодранец. Вот. Ветчина. Ешь.

Что вы, не надо.

«Что вы, не надо». Еще раз скажешь, и я в задницу ветчину тебе затолкаю.

Он машет передо мной бутербродом с ветчиной и пихает его мне в рот.

Обессиленный, он падает на стул. О Боже, Боже, как же я теперь? Мне надо перевести дух.

Меня мутит. Я бегу к окну, высовываюсь на улицу и меня тошнит. Он вскакивает со стула и несется ко мне.

Ты, ты, Боже, чтоб тебе гореть в аду, ты изгадил розы моей жены.

Он бросается на меня, но промахивается и падает на пол. Я выбираюсь из окна и повисаю на подоконнике. Он к окну, хватает меня за руки. Я руки отпускаю, падаю на розовый куст, в бутерброд с ветчиной и шерри, которые вытошнил только что. У роз шипы острые, я весь исколот, и лодыжку подвернул. Мистер Харрингтон рычит из окна: а ну, вернись, недоносок, я на почту пожалуюсь, кидает мне в спину бутылку из-под виски и умоляет: хотя бы часок посиди со мной, а?

Он швыряет в меня бокалы для шерри, бокалы для виски, различные бутерброды с ветчиной, потом пудру, баночки с кремом и расчески с туалетного столика жены.

Я сажусь на велосипед и еду, вихляя, по улицам Лимерика, оцепенев от шерри и боли. Миссис О’Коннел набрасывается на меня. Семь телеграмм по одному адресу, а тебя нет целый день.

Я... я...

Ты, ты. Пьяница ты, вот ты кто. От тебя разит. Да-да, нам все известно. Этот джентльмен, такой обходительный англичанин, мистер Харрингтон, нам позвонил - а какой голос у него - как у Джеймса Мейсона. Он пригласил тебя в дом, помолиться за его бедную жену, а ты сразу шерри с ветчиной нагрузился и шасть в окно. Бедная твоя мать. Кого она только на свет родила.

Он заставил меня съесть ветчины, выпить шерри.

Заставил? Господи, ну и ну - заставил. Мистер Харрингтон – благовоспитанный джентльмен, разве он будет врать? Мы не желаем, чтобы такие, как ты, работали у нас на почте – такие, кто не умеет держать себя в руках и бросается на ветчину с шерри. Так что изволь, верни велосипед и сумку для телеграмм - ты больше у нас не работаешь.

Но мне нужна работа. Мне надо денег скопить, чтобы уехать в Америку.

В Америку. Если тебя туда впустят, то горько потом пожалеют.

Я бреду по улицам Лимерика. Мне хочется вернуться к мистеру Харрингтону и запустить в окно кирпичом. Нет. Усопших надо уважать. Пойду за Сарсфилд Бридж и прилягу где-нибудь в кустах на берегу реки. Не знаю, как я приду домой и скажу матери, что меня уволили с работы. А домой идти надо. И надо матери сказать. Нельзя всю ночь сидеть на берегу. Она с ума сойдет.

Мама идет на почту и умоляет взять меня обратно. Ей отказывают. Слыхано ли, говорят ей, чтобы мальчик-почтальон измывался над трупом, да еще бежал с места преступления, прихватив ветчину и шерри. Ноги его на почте больше не будет. Никогда.

Мама просит приходского священника написать письмо. Примите мальчика обратно, пишет приходской священник. Хорошо, отец, конечно, отвечают на почте. Я останусь у них до того дня, как мне исполнится шестнадцать, и ни минутой дольше. И вообще, говорит миссис О’Коннел, если вспомнить, как нас угнетали восемь столетий, тот англичанин не имел права жаловаться из-за капельки шерри с ветчиной. Что такое эта капелька, если вспомнить Великий Голод? Мой бедный муж, будь он жив и узнай он, как ты поступил, сказал бы: поделом им всем, Фрэнк Маккорт, поделом.

Каждое утро в субботу я клянусь, что пойду на исповедь и расскажу священнику про скверные дела, которые я совершаю дома, на одиноких тропинках в окрестностях Лимерика, где на меня пялятся коровы и овцы, и на высотах Карригоганнела, откуда меня видать всему свету.

Я расскажу про Терезу Каромоди, про то, как из-за меня она в ад угодила, меня отлучат от церкви, и все - мне конец.

Тереза – мое мучение. Всякий раз, когда я доставляю телеграмму на ее улицу, или когда проезжаю мимо кладбища, я чувствую, что грех растет во мне будто опухоль, и если я не пойду вскоре на исповедь, то превращусь в одну сплошную опухоль верхом на велосипеде, а все будут пальцем на меня показвать и говорить: гляньте, Фрэнки Маккорт, гнусный тип - из-за него Тереза Кармоди в ад угодила.

Я смотрю на людей, которые по воскресеньям причащаются и в состоянии благодати, умиротворенные, возвращаются на места с Господом Богом во рту - им всем на душе легко, они готовы умереть в любой момент и отправиться прямо на небеса, или домой - кушать ветчину с яйцами, не тревожась ни о чем на свете.

Я страшно устал быть величайшим грешником в Лимерике. Я хочу избавиться от чувства вины, хочу есть ветчину с яйцами и не мучиться. Я хочу быть как все.

Священники нам все время твердят, что милость Божия безгранична, но разве может хоть кто-нибудь простить грех такому, как я – кто, вместо того, чтобы доставлять телеграммы, грешит на зеленом диване с девушкой, умирающей от скоротечной чахотки.

Доставляя телеграммы, я езжу на велосипеде по всему Лимерику и останавливаюсь у каждой церкви. Я еду от редемптористов к иезуитам, от церкви св. Августина к доминиканцам и к церкви св. Франциска. Я становлюсь на колени перед статуей святого Франциска Ассизского и умоляю его помочь мне, но мне кажется, я ему слишком противен. Я становлюсь в очередь у исповедален, но когда подходит мой черед, я не могу дышать, сердце колотится, лоб холодеет и взмокает, и я выбегаю из церкви.

Я клянусь себе, что пойду на исповедь в Рождество. Не могу. На Пасху. Не могу. Проходят недели и месяцы, и вот уже год после смерти Терезы. На годовщину пойду - но я не могу. Мне уже пятнадцать, и я проезжаю мимо церквей без остановки. Придется ждать, пока я доберусь до Америки, где священники как Бинг Кросби в кино «Идти своим путем» - они не вышвырнут меня из исповедальни, как водится у нас в Лимерике.

Во мне по-прежнему растет опухоль, этот мой грех, и я надеюсь, что к американскому священнику попаду прежде, чем она сведет меня в могилу.

Я вручаю телеграмму старушке миссис Бриджид Финукейн. А тебе, парень, сколько лет? - спрашивает она.

Пятнадцать с половиной, миссис Финукейн.

Значит, глупостей натворить уже можешь, но и мозгами пошевелить - тоже. Ты смышленый парень? Хоть чему-то выучился?