От каждого – по таланту, каждому – по судьбе - Сергей Романовский

Мы уже заметили, что Булгаков со своим могучим даром оказался не по зубам советскому чиновничеству, да и злобному писательству.

В дело вмешалось Политбюро ЦК ВКП(б). Вопрос о «Беге» слушали дважды: 14 и 30 января 1929 г. Создали комиссию из лучших знатоков театрального дела: Ворошилова, Кагановича и Смирнова. О политическом значении пьесы «Бег» справку для Политбюро (весьма объемную) подготовил П.М. Керженцев, заместитель заведующего агитационно-пропагандистским отделом ЦК. Все были единодушны: пьеса вредная. Запретить! На сцену не пускать!

Колебался один Сталин. Вновь Булгаков зацепил какие-то пружины его подсознания. Нравилось ему, что от него (он уже в это верил) бежали такие бравые царские генералы. Нравилось. Но тут случилось непредвиденное: «мститель» убил генерала Слащова, а он был в тесном контакте с военным руководством СССР (М.Н. Тухачевским и др.). В этой ситуации Сталину было уже не отмолчаться. Разрешать после этого пьесу было явно не с руки.

Итак, Политбюро не запретило пьесу, а признало «нецелесо-образной» ее постановку.

Да и на публику Сталин сработал весьма умело: 2 февраля 1929 г. он написал письмо наиболее рьяному и авторитетному хулителю Булгакова драматургу Билль-Белоцерковскому. Булгакова он фактически взял под свою защиту, хотя пьесу и обругал. «Если даже такие люди, как Турбины, – писал Сталин, – вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит большевики непобедимы, с ними, с большевиками, ничего не поделаешь».

Немаловажно еще и то, что Булгаков в своих пьесах устами белых офицеров отстаивал лозунг единой и неделимой России. Он выступал, одним словом, за те же идеи, которые претворил в жизнь Сталин, только уже под именем СССР. Булгаков стал союзником Сталина в его политической борьбе с лидерами национальных республик. Так что пьесы Булгакова лили «политическую воду» на мельницу сталинских практических дел, хотя, само собой, Булгаков об этом не думал.

Что же касается «Бега», писал Сталин Билль-Белоцерковс-кому, то это «попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег» в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление».

Пьеса была похоронена на десятилетия. Заодно сняли с репертуара и все другие пьесы Булгакова: «Дни Турбиных», «Зойкину квартиру», «Багровый остров». Драмсоюз даже справку об этом приятном событии выдал.

В августе 1929 г. Булгаков сообщает брату Николаю в Париж: «… положение мое неблагополучно.

Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР и беллетристически ни одной строки моей не напечатают. В 1929 г. совершилось мое писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить за границу на любой срок…

Вокруг меня уже ползает змейкой темный слух, что я обречен во всех смыслах…

Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдет чуда».

Чуда не произошло.

Мы подошли к психологически очень интересному аспекту творческой судьбы Булгакова – его активной бескомпромиссной переписке с высшими должностными лицами страны. Зачем ему это было нужно? И как он решился на это? Вот два основных вопроса, на которые надлежит ответить.

На первый вопрос ответ очевиден: Булгаков прекрасно понимал, что его творческая манера вошла в непримиримое противоречие с советской системой и выход из этого видел только один – эмигрировать из СССР. То есть он перестал взвешивать, как в 1921 г., а начал активно действовать.

Ответ на второй вопрос не столь прост и ясен. Здесь, как говорится, возможны варианты. Выскажу лишь собственное мнение, ни на что однозначное не претендующее.

Мы отмечали уже, что Булгаков под влиянием философии Ф. Ницше с юности уверовал в свою исключительность, в свой гений. И эта вера, как оказалось, родилась не на пустом месте. Благодаря ей, он утратил страх перед системой, он перестал бояться власти. Отсюда, кстати, социальная и даже политическая ориентация его произведений, они отражали его отношение к большевистской идеологии и он даже не пытался скрыть свои позиции.

К тому же, побывав на допросе в ОГПУ в 1926 г., он понял: они всё про него знают и если бы хотели с ним поквитаться, поводов он сам дал более чем достаточно. А его не трогали. Значит он кому-то нужен, очень нужен. Не он лично, разумеется. Его пьесы. Ну, а кому – он понял сразу.

Да, Сталин мог лишь бровью повести, чтобы Булгакова растерли в лагерную пыль. Но он этого не сделал. Зачем? Пусть пишет. Пусть надеется. Пусть полюбит своего хозяина. А там посмотрим. Конечно, Сталин своего добился: Булгаков полюбил вождя…

Такова, как мне кажется, подоплека отчаянной бескомпромиссности Булгакова.

… Началась эта эпистолярная эпопея в феврале 1928 г. Булгаков просил выпустить его с женой на два месяца во Францию, чтобы осадить бывшего редактора «России» З.Л. Каганского, прибравшего к рукам права на произведения Булгакова. Моссовет, не опускаясь до объяснения причин, отказал.

Публичная травля писателя, между тем, набирала обороты. Он, принципиальный, мужественный человек, гениальный драматург, быстро превращался в заурядного мальчика для битья, лупцевать которого можно было абсолютно безнаказанно, ибо его лишили возможности даже ответить.

Доведенный до отчаяния, в июле 1929 г. Булгаков пишет письмо на имя И.В. Сталина, М.И. Калинина, начальника Глав-искусства А.И. Свидерского и писателя А.М. Горького. Письмо длинное, эмоциональное. Приведу из него лишь один абзац: «К концу десятого года (литературной работы. – С.Р.) силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женою моей Л.Е. Булгаковой, которая к прошению этому присоединяется».

Идея насильственной высылки становится для Булгакова маниакальной. Он чувствует, что сойдет с ума, если своего не добьется. 3 сентября 1929 г. он пишет еще секретарю ЦИК СССР А.С. Енукидзе, в тот же день – М. Горькому. Думает, что если они подскажут Правительству, как его легче выслать, то они и сделают так, как он хочет.

Никто ему не отвечает. И впредь отвечать не будет.

Жизнь Булгакову в самом прямом смысле слова спасла его любовь к Е.С. Шиловской, с которой, как мы помним, он познакомился в феврале 1929 г. Любовь придала Булгакову и мужества. Ибо 28 марта 1930 г. он пишет беспрецедентное по открытости свое очередное (самое значительное и самое известное) свое послание Правительству СССР. Оно, как тезисы доклада, состоит из логически связанных между собой положений. Их 11. Остановимся вкратце на аргументации Булгакова:

1) Доброхоты советуют: все пьесы запретили, так как они антисоветские, а ты сочини «коммунистическую пьесу», а заодно и отрекись публично от своих литературных взглядов, т.е. от всего написанного. Советам не внял: «коммунистическую пьесу» писать не будет, знает, что «такая пьеса» у него «не выйдет».

2) Чувствует, что стал самым популярным писателем: собрал в отдельный альбом 301 отзыв, из них похвальных – 3, враждебных – 298. Обзывали его, как хотели. Издевались так, как и над врагом не следовало бы. Называли его «литературным уборщиком», подбирающим объедки после того, как наблевала дюжина гостей. С какой целью так позволяли себе ругаться советские журналисты? Только с одной: доказать, что «произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать». Он с этим вполне согласен.

3) Пьесу «Багровый остров» пресса назвала «пасквилем на революцию». Далее выстраивает свое идейное алиби: «Пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком – не революция» (Не пасквиль, но то, что памфлет – признал). Прямо пишет, что его главный писательский долг – «борьба с цензурой» (Читай: с советской властью, ибо она без цензуры немыслима). И далее: я горячий поклонник свободы печати «и полагаю, что если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода».

4) Признает: он – сатирик, ученик Салтыкова-Щедрина. Сатира же в СССР немыслима. Как верно писал его хулитель А. Блюм: «…всякий сатирик в СССР посягает на советский строй». И задает вопрос Сталину: так «мыслим ли я в СССР?»

5) Да, верно: в «Днях Турбиных», «Беге», в романе «Белая гвардия» он изобразил интеллигентов как представителей «лучшего слоя в нашей стране». При этом он, как писатель, классовых позиций не признает, он хочет «стать бесстрастно над красными и белыми», а его упорно считают белогвардейцем. Вывод: для СССР он человек конченый.