Легкое бремя - Самуил Киссин

Он ощущал себя Каином на земле: «он ждал и хотел смерти», которая превратила бы его, наконец, в скелет, стерла в прах.

О сердце, колос пыльный!К земле, костьми обильной,Ты клонишься, дремля.

Теперь Ходасевич слишком хорошо знал, почему Муни замолчал: он не мог позволить себе писать «из злости и ожесточения», из отчаяния и тоски.

Ходасевич не видел в Василии Травникове ни предтечу, ни тем более учителя, но подозревал, что такая оценка будет сделана другими. Вокруг себя он наблюдал столько людей, черпавших вдохновение «из злости и ожесточения». Вот почему он кончил рассказ провокационным, ироничным вопросом: «Быть может, те, кого принято считать учениками Боратынского, в действительности учились у Травникова?»

Удивительно, что современники не расслышали боли, впрочем, мастерски закамуфлированной историко-литературной стилизацией, забавной пародией на историю литературы, на жанр жизнеописания. Но ведь улыбки они тоже не разглядели.

Целомудрие Ходасевича (касалось ли это религии или поэтического опыта) было столь велико, что он не мог писать о своих проблемах, но щедро наделял ими литературных персонажей, а «иначе Малороссия», как любили говаривать заносчивые юнцы Ходасевич и Муни.

Вместе они вошли в литературу, «неопытные юноши, нечаянно зачерпнувшие <…> каплю запредельной стихии», разделившие счастье быть связанными рифмой. И ушли вместе, на гребне новой эпохи, сбившей с ног Муни в первую мировую, а Ходасевича — в первые месяцы второй мировой войны.

И в историю литературы они войдут вместе: в молодости часто вел Муни, в историю литературы Ходасевич ведет Муни за собой. В новейшей Антологии серебряного века стихи Муни следуют за стихами Ходасевича, а в биографической справке, которой М. Л. Гаспаров предварил подборку, написано:

Самуил Викторович Киссин (псевдоним — Муни) остался в истории поэзии как литературный спутник Ходасевича Они близко дружили, вместе вели богемную жизнь в Москве до конца 1900-х годов. <Следует цитата из книги Андрея Белого.> Стихи Муни тоже напоминают раннего Ходасевича: пессимизм, ориентация на эпоху Пушкина и Баратынского, влияние Белого и Сологуба, для оттенениа, стилизованные любовно-альбомные стихи, только немного больше мистики и быта. Даже приводимое стихотворение об авиаторе имеет параллель у Ходасевича[265].

Надо сказать, что М.Л. Гаспаров — единственный исследователь, которого заинтересовали стихи молодого, начинавшего поэта. Но и ему стихи Муни интересны главным образом отраженным светом: в них он видит отражение Ходасевича. Муни же был «очень “сам по себе”»!

В ту пору, когда Ходасевич «пел о гибнущей весне», — то есть не был еще Ходасевичем, — Муни нашел слова, чтоб передать состояние жизни «на грани двух миров»: он приоткрыл «души и тела злую связь»; от чистых акварелек двигался к стиху сухому, отличающемуся «честной наготой». Эпитеты, интонация, сюжеты и строфика, которые мы привыкли воспринимать как «ходасевичевские», в творчестве Муни наметились, когда их не было, да и быть не могло у автора «Счастливого домика»!

Они принадлежали к поколению, взрослевшему долго и трудно. Совсем юными присягнули они на верность символизму, и символизм придавил их, хотя был он уже на излете, и в нем не хватало молодых жизненных соков. Чтоб пробиться к себе, найти свою интонацию, им приходилось освобождаться от поэтики символизма. Для Ходасевича процесс освобождения был ускорен историческими событиями: революцией и послереволюционной жизнью в России. Муни на это не было отпущено времени.

Надеюсь, читатель разглядел живые своеобразные черты поэзии Муни, которая сильна не мистикой или бытом, а чистой, искренней интонацией, «стыдящимся голосом», прорывающим штампы и клише времени. В его письмах нельзя не расслышать голос Самуила Викторовича, увидеть подлинную ткань его жизни, во многом отличную от жизнеописания литературного героя эпохи символизма.

Но как бы близко ни приблизились мы к Самуилу Викторовичу Киссину, победит литературный герой — Муни. Для этого много сделал Ходасевич, культивировавший ощущение духовного родства и в стихах к Муни обращенных, и в очерке «Муни». Муни обречен на роль спутника Ходасевича, на вечную молодость и вечную дружбу. В их общей, совместной жизни они испытывали ревность и соперничество, разочарования и обиды, смертное одиночество, наконец. Останется иное: «мы прожили в таком верном братстве, в такой тесной любви, которая теперь кажется мне чудесною. Мы были почти неразлучны». Останутся разговоры, стихи, скитания по ночным улицам, когда они забредали в «Петровский парк или в Замоскворечье, не в силах расстаться, точно влюбленные, по несколько раз провожая друг друга до дому, часами простаивая под каким-нибудь фонарем…» И назначенные в три, четыре, пять часов ночи свидания: «В ясную погоду, весной и летом, происходили свидания “у звезды”: мы встречались на Тверском бульваре, когда светало и только из-за Страстного монастыря восходила утренняя звезда».

Ходасевич создал памятник юношеской дружбе. У него лицо Муни.

Примечания

1

Впервые очерк опубликован в газете «Последние новости» (Париж, 1926.30 сентября. № 2017).

Печатается по изданию: Ходасевич В. Некрополь. Paris, 1976. Для книги «Некрополь» очерк отредактирован. Авторскую правку можно сгруппировать в четыре пункта:

1) Прежде всего исправляются газетные опечатки, которых довольно много. Наиболее характерная и забавная касается цитаты из Козьмы Пруткова. Муни цитирует (точнее, перефразирует) сноску к басне «Червяк и попадья»: «Эта басня, как и все, впервые печатаемое в “Полн. собр. сочинений К. Пруткова”, найдена в оставшихся после его смерти сафьянных портфелях за нумерами и с печатною золоченою надписью: “Сборник неоконченного” (d'inachevé) №» (Сочинения Козьмы Пруткова. М., 1987. С. 19).

В газете вместо «в сафьянном портфеле» было напечатано «в карманном портфеле». Верстку Ходасевич держал совсем больной, цитату сверить не мог и в «Некрополе» портфель стал кожаным.

2) Автор уточняет и исправляет даты (например, год женитьбы Муни). Но характерно, что день его смерти так и остался неверным: 28 марта вместо 22 марта 1916 г. Возможно, именно в этот день Ходасевич узнал о смерти Муни, и дата врезалась в его память настолько, что не появилось искушения проверить ее. Соответственно сдвинулась и дата отъезда Муни из Москвы в Минск: 25 марта вместо 18 марта 1916 г.