Александр III. Заложник судьбы - Нина Павловна Бойко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Что за горе и испытание послал нам Господь! – сокрушался Александр, – Быть столько времени в разлуке с дорогим сыном и именно теперь, в его лучшие годы жизни, молодости, веселости, свободы! Как мне его недостает, выразить не могу, да и говорить об этом слишком тяжело, поэтому я и молчу, а в душе ноет, слишком тяжело! Теперь я много бываю один, поневоле много думаешь, а кругом всё невеселые вещи, радости почти никакой. Конечно, огромное утешение дети, только с ними и радуешься, глядя на них». И далее: «Я не могу выразить, как меня все это мучает и приводит в отчаяние. В подобных случаях страшно недостает хотя бы собаки; все же не так одиноко себя чувствуешь, и я с таким отчаянием вспоминаю моего верного, милого Камчатку, который никогда меня не оставлял и повсюду был со мною; никогда не забуду эту чудную и единственную собаку!»
Проблемы «отцов и детей» в семье не было, но императору было нелегко справиться с мыслью, что дети быстро растут, что у них появляются свои интересы, свой круг друзей. Сетовал в письмах к жене: «Ники все еще в Петербурге, что он делает, не знаю, он ничего не телеграфирует, не пишет и не спрашивал у меня какие-либо известия от тебя. Я должен сознаться, что для меня лично это приятно, так как здесь он скучает, не знает что делать, а знать, что он останется здесь только по обязанности, видеть скучающую фигуру для меня невесело, и с маленькими детьми гораздо лучше, и они и я довольны, и нам отлично вместе. Вообще, когда дети подрастают и начинают скучать – дома невесело родителям, да и что делать? Да и Ксения теперь меня вполне игнорирует, я для нее совершенно лишний; разговоров никаких, никогда ничего не спрашивает, ничего не попросит, а я рад был бы сделать ей удовольствие хоть в чем-либо… То же и Жоржи меня ужасно огорчил за эту зиму, написал только одно письмо, и это еще в ноябре, после Крыма. К моему дню рождения я не получил ни строчки от него, мало того, он пишет тебе письмо из Абастумани в самый день моего рождения, говорит, что едет в церковь, и ни одного слова поздравления или пожелания тебе и мне. Я бы ни за что не сказал тебе об этом, да так уж с сердца сорвалось, слишком долго держал в себе, а теперь, так как я один и далеко невесело мне, все это и вырвалось из груди…»
Он был еще молод – 47 лет, но катастрофа в Борках его подкосила. Начались простуды, болела ушибленная почка, когда стол опрокинулся на него, расплющив серебряный портсигар в кармане мундира и защемив ногу. В 1889 году Александр признался Победоносцеву: «Чувствую себя отвратительно; четыре ночи не спал и не ложился от боли в спине. Сегодня, наконец, спал, но глупейшая слабость».
Из врачей в Гатчине жил постоянно лейб-медик Гирш, и, по воспоминаниям доктора Вельяминова, в царской семье его очень любили, как человека доброго, хорошего, терпеливого, но, как с врачом, с ним никто не считался. Император с женой и старший их сын Николай много курили, Гирш успокаивал их относительно будущего: «Никотин – это яд медленного действия. Я его принимаю пятьдесят лет, и он пока ничего не смог со мной сделать».
Лучшим лечением Александр признавал длительную ходьбу по окрестностям Гатчины, Петергофа и Царского села. Мария Федоровна беспокоилась за него: «Ты опять простудился. Без меня ты, естественно, не сможешь нормально вылечиться, и кашель будет продолжаться до бесконечности. Я тебя прошу позаботиться о себе хоть ради меня, не одеваться перед открытым окном, тем более при холоде. А когда ты возвращаешься с прогулки мокрый от испарины, это очень опасно. Можно запросто схватить воспаление легких».
Так и случилось.
Мария Федоровна срочно вернулась в Гатчину и перевезла мужа в Аничков дворец. Были приглашены лучшие доктора, в том числе московский профессор Григорий Антонович Захарьин. Вклад его в медицину был огромный, Антон Павлович Чехов, окончивший медицинский факультет Московского университета, где лекции читал Захарьин, сравнивал его «по таланту» с Львом Толстым. Лечение, назначаемое Захарьиным, было глубоко продуманным и необременительным, он назначал немногие, но хорошо известные ему средства. Порой вовсе ничего не выписывал, зато давал множество советов по гигиене, питанию, укладу жизни и т. д.
Выслушав больного и поставив диагноз «воспаление легкого», Григорий Антонович заявил, что комната, в которой находится царь, не годится для легочного больного и, осмотрев помещения Аничкова дворца, потребовал перевести императора на антресоли. Сказал, что не доверяет петербургским аптекам, лекарства царю надо ежедневно привозить из Москвы. Всё было выполнено; отвар наперстянки возили каждый день с особым фельдъегерем. Через три дня температура у императора стала нормальной и пристыдила многих завистников Захарьина, ставивших под сомнение его диагноз.
В конце мая 1892 года в Иркутске случился пожар, выгорело полгорода. Пожары охватили и другие районы восточной Сибири. Император сократил численность своей свиты, выкраивая деньги для голодающих и пострадавших. Витте снизил на 12 миллионов рублей размер ежегодных выкупных платежей. Император ввел «покровительственный тариф», давший возможность оградить отечественный рынок от притока дешевых иностранных товаров – что встретило противодействие лиц, бывших при таких операциях в доле. Но Александра непросто было сломить. Он мог смолчать, ожидать, но если сказал – значит, поставил точку. Когда один из министров вздумал ему угрожать отставкой, Александр спокойно ответил: «Если я захочу вас выбросить, вы услышите от меня об этом в очень определенных выражениях».
Пожары в России были исконным бедствием, гибли люди и скот, горели дома, оставляя хозяев без крова. При значительной численности пожарных дружин, все же около шестисот тысяч населенных пунктов оставались без всякой пожарной охраны. В июле был подготовлен проект, по которому работа пожарных приравнивалась к военной службе с соответственными окладами. Особые части пожарных дружин назначались в военизированную охрану на фабрики и заводы. Через год проект уже действовал. Стал выходить журнал «Пожарное дело».
Последовательная
