Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

— Иннокентий Нилович Нахаус, — побежал навстречу выходящим из машины старикам маленький человек. И стал пожимать дедам руки.

— Я, как только узнал, откуда сообщение о бивнях, сразу в самолет. Да, да! Это не рога. Это бивни ископаемого слона. Представляете?

Демидушка только кашлянул и отступил в сторонку.

— Спасибо коллеге! — Ленинградский гость потрепал Арину по плечу. — Это большое счастье, что вы оказались тут. Ведь кости таких слонов до сих пор для нас большая, огромная редкость. У нас в музее в мамонтовом зале есть скелет такого животного. Его монтировали после войны. А нашли, как мы полагаем, его тут, в ваших местах, еще до войны. Не слыхали?

Комитас пожал плечами, давая понять, что он не в курсе.

Демидушка же кашлянул и подвинулся поближе к гостю.

— Вы, кажется, что-то хотите сказать? — обратился к Демидушке академик.

— Этава, — покраснел Демидушка и заскреб в своей роскошной бороде, а потом в густом затылке. Его большая седая голова от волнения слегка затряслась. Но он все же справился с собой: — Так оно, этава, товарищ ученый, до войны перед самым ее, будь не ладна, началом, возле города нашли было... на берегу пролива.

— Ты не переживай, Демид, он такой же человек, как и ты, — вмешался Комитас. — Разве только что академик.

— Я слушаю вас! — нетерпеливо теребил за рукав Демидушку гость.

Никита курил, серьезно глядя на стариков.

— Ну, этава, «Универсал» — такие были у нас тут трактора — посунулся с кручи. Рычаг там какой-то заело. Тут ветра бывают. Видать, в мотор надуло песку, вот и заело. Тракторист успел выскочить, а трактор и посунулся. Начали трактор этот вытаскивать, посыпались с обрыва, этава, кости. Эге — смекнули. Надо раскопки проводить. Ученые подъехали. Молодые все. Народу подвалило, этава! Сложили те кости — мамонт получился. Скелет, короче говоря! Ученые довольные. А мы говорим, что таких костей из моря навалом после шторма выкидывает. Ученые, этава, стали на берегу искать. Переписали все кости, что в огорожах торчали. Цифры ставили. В ящики большие стали складывать. Да не успели. Война как раз и началась. Ящиков получилось много. Увезти было нечем. Так и остались они. Сложили в одном дворе. А когда немцы пришли, был у них главным такой — Энгелем звали — дотошный попался. Стал он эти ящики изучать. Заставил народ копаться в том месте, где цельный скелет нашелся. Ничего такого больше там и не было. Мелкая кость шла. Он к мелкой косточке без, этава, внимания. А большую из огорож тоже в ящики запаковал, и отвезли на подводах в город. Говорили, что у саму неметчину отправил он те ящики.

— А что на ящиках? — спросил академик.

— Этава, не понял вопроса? — переспросил Демидушка.

— Какие-то были надписи, знаки?

— Этава, да! Букву «кэ» рисовали краской масляной. Большую такую.

— Совпадает! — хлопнул в ладоши Нахаус. — Это весьма веский из недостающих аргументов за то, что наш слоник в музее и есть тот самый, то есть ваш, тутошний.

Вася Конешно стоял разинув рот. Арина во все глаза глядела то на академика, то на Демидушку. Комитас и Никита сошлись плечом к плечу — уши топориком, боятся слово пропустить.

— Я как раз с фронта пришел. Устроился работать в тот самый Зоологический музей к мамонтам. Я этому делу еще, понимаете, до войны посвятил себя. В это время как раз доставили в Эрмитаж спасенные картины Дрезденского музея. Вот и звонят нам из Эрмитажа, мол, приезжайте, есть и для вас кое-что. Поехали. Ящики. На них — буква К. А в ящиках — кости. Двенадцать ящиков с костями. В порядке: стружкой пересыпаны. Из тех костей мы и собрали нашего слоника. Мы долго думали: откуда он? Из какой страны фашисты вывезли его? А теперь у меня появилась уверенность, что это наш родной слоник.

— Так это же, этава, ясно можно узнать. У того, что тут нашли, один рог поломанный, — вставил Демидушка.

— Левый? — воскликнул Нахаус.

— Не помню, какой. Знаю, что один наполовину рог целый. Вот и все…

Они еще некоторое время горячо разговаривали. А потом вернулись к машине, втиснулись в нее. Арина вышла первая. Как ни уговаривали ее остаться Комитас и Демидушка, как ни соблазняли ухой из кефали, вышла. Вскоре вышел и Никита, сославшись на дела. Вася, доехав до дому, наскоро похлебав ухи, ушел в поселок на дискотеку. А старики остались вместе. Сидели до глубокой ночи во дворике Конешнихи. Пили юшку, ели жареную кефаль. Баловались арбузами, не спеша беседуя, поглядывая на звезды и на упокоившееся в полном штиле море.

Демидушка не преминул выяснить, к какой нации относится гость.

— Фамилия у тебя не нашенская, — спросил он без обиды.

Оказалось, что Иннокентий Нилович немец. Еще при Петре Великом его предки попали в Россию. Привез их царь, когда «прорубил окно в Европу», да так они и остались тут.

— Только фамилия у них была не такая, как моя. Вульфы они были. А Петр перекрестил их за то, что один из Вульфов пытался домой вернуться, нах хауз, а царь не соглашался на это, — пояснял Иннокентий Нилыч.

— Воевал, Кеша, где?

— Сначала в блокаде все девятьсот дней. А потом до Кенигсберга шел танкистом.

Начинает воспаляться, гноиться, болеть граница между государствами. И они становятся врагами. Кровью солдат, огнем смертным, дымом охвачена тогда эта грань между странами. Мировая война — это когда болеют не только границы, но целые континенты.

А потом пришла Конешниха. Присела рядышком со стариками. Слушала, слушала их то простые и понятные ей речи, то мудреные, подперла ладонью щеку и запела тихонько, тоненько:

Прилетела ластивонька до моеи хаты,

Стала писню, стала любу гарно так спиваты.

Про кохання, та про щастя, та про сыни очи,

Як же мэнэ дивчинонька любыты нэ хоче...

Деды смолкли. Заслушались Матрениной песней. А вокруг лежала земля — темная в ночи.

Море