Маятник судьбы - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
***
Мориц согнулся пополам от удара под дых, вытаращив глаза и с ужасом понимая, что не может вдохнуть; его втолкнули в общую камеру, дав пинка под зад. Появление новенького встретили дружным хохотом. Едва восстановив способность дышать и говорить, Коцебу бросился к запертой двери и молотил в нее кулаками, выкрикивая все известные ему французские ругательства. Его подбадривали и подзадоривали, а слова о том, что он будет жаловаться военному министру, довели всех до истерики. Когда он, обессилев, обернулся, лохматый бородатый мужик в синей блузе с разорванным воротом, изнемогавший от смеха, поманил его к себе, похлопав другой рукой по соломенной подстилке.
В большой камере с маленьким зарешеченным окошком под потолком находились сорок четыре колодника, сидевших прямо на каменном полу, подложив под себя гнилую солому. Было одновременно холодно и душно от влажных испарений; запах стоял омерзительный. Неужто Коцебу оставят здесь?.. По прибытии в Сен-Мало его сначала посадили в одиночку, но жандармский сержант вывел его из себя непрестанной бранью против русских; Мориц обозвал его дураком и хамом, и… вот. Немыслимо! Он офицер, военнопленный, ему не место среди воров и убийц!
Сокамерники, посмеиваясь, уверяли его, что здесь не так уж плохо — все лучше, чем месить грязь с солдатским ранцем за плечами, рискуя, что тебе вышибут мозги или выпустят кишки. Не угодно ли господину офицеру сыграть с ними в марьяж? Мориц обхватил голову руками и застонал.
В сумерках принесли обед — отвратительную вонючую похлебку с куском черствого хлеба. У Морица в любом случае не было миски и ложки, но он схватил за руку женщину, разливавшую эту бурду, и стал совать ей письмо, которое прежде было зашито за подкладку его мундира, умоляя передать его. Она отказывалась, вырывалась, тогда он вложил в ее ладонь деньги, громко сказав, что больше у него нет ни гроша (пусть слышат). Женщина нехотя согласилась и поскорее ушла, сунув монеты за щеку, а письмо за вырез платья. Это было рекомендательное письмо к госпоже де Сен-Мор, жившей в Сен-Мало, которое Морицу еще в Версале передал господин де Гуме — брат французского эмигранта, принявшего русское подданство и служившего в одном полку с Коцебу до его пленения.
В полночь, когда Мориц только-только забылся тяжелым сном, двери камеры завизжали ржавыми петлями, вошедшие жандармы устроили перекличку. Это было слишком, расстроенные нервы не выдержали: скорчившись на своей тощей подстилке, Мориц безудержно рыдал, подвывая; его толкали кулаками и лягали ногами, ругая за то, что он мешает спать. Он затих; ругань и сонное бормотание сменились нестройным храпом, от которого у Коцебу еще сильнее разболелась голова. Он все-таки уснул — перед самым рассветом. Ему снились какие-то кошмары, оставившие по себе воспоминание вязкого страха, падения в темноту с запахом плесени и резкую боль в сердце. В девять утра явился жандарм и отвел Морица к коменданту.
Письмо Гуме дошло до госпожи де Сен-Мор, которая сразу начала действовать: к полудню Коцебу уже обживал одиночную камеру в мрачном серо-коричневом замке за городским валом и высокой крепостной стеной, куда долетал шум рассерженного моря.
Вся мебель состояла из кровати с соломенным тюфяком, стола и стула, караул у дверей сменялся каждый час — днем и ночью. За еду Мориц должен был платить; миску супа и кусок мяса ему подавали в щель посреди двери. Он смог раздобыть за деньги бумагу, перья и книги, чтобы хоть чем-то занять себя днем. Занятиям, впрочем, мешали караульные, которые без спроса входили к нему, вели себя бесцеремонно и курили скверный табак, а когда он запретил им это делать, они стали окликать его ночью при каждой смене, вынуждая отвечать, так что спать теперь приходилось в дневное время.
Переписка была запрещена, и все же Мориц черкнул письмецо Летьерам, надеясь как-нибудь передать его на волю. Он поймал себя на мысли, что записка в Суассон была для него "письмом домой".
45
Французы, конечно же, не могли за десять дней починить крепостные укрепления, зато они перебросили в Суассон семь рот поляков из Вислинских легионов, три роты конных егерей и двадцать орудий с полными артиллерийскими расчетами. План состоял в том, чтобы напасть с двух сторон одновременно: Винцингероде, захватив штурмовые лестницы, подойдет по южному берегу Эны к Реймсским воротам, фон Бюлов — по северному к Ланским, заготовив понтоны. Утром второго марта оба корпуса развернулись в виду Суассона.
Шесть тысяч казаков рассыпались по окрестностям, ища, чем поживиться. Вскоре в замок Вобюэн, где разместился Воронцов, явилась сурового вида женщина, одетая как горничная, с запечатанным письмом, и пожелала видеть "русского начальника". Письмо оказалось от Шарля де Пужана: напоминая о том, что он имел честь и счастье состоять в переписке с российской императрицей Екатериной, ученый просил об охранной грамоте; Воронцов немедленно выслал ее со своим адъютантом и принес свои извинения.
В половине одиннадцатого Винцингероде отправил в город парламентера с трубачом, но его отказались принять. На одинокий выстрел с бастиона, рассеявший группу казаков, русская артиллерия ответила мощной канонадой; в полудню три орудия на городском валу были выведены из строя, стрелки не успевали отвечать на беглый огонь со всех сторон. И все же крепость огрызалась, две попытки штурма успеха не имели; с наступлением сумерек поляки даже предприняли вылазку, выгнав русских из предместья, а канонада продолжалась до позднего вечера. Как только она завершилась, Винцингероде и фон Бюлов, не сговариваясь, послали в город своих адъютантов — полковника Левенштерна и Капитана Мартенса, которые сильно удивились, увидев друг друга. Впрочем, говорить им было поручено одно и то же: силы осаждающих велики, у гарнизона нет никаких шансов, героическое сопротивление только озлобит победителей, которые отыграются на невинных жителях, ответственность за это падет на коменданта, сдача на почетных условиях — достойный выход из положения.
Генерал Моро[55] заявил обоим, что будет сражаться до победного конца, однако отправил их за письменными доказательствами их полномочий и предложений. Его решимость вовсе не была такой непоколебимой, как он тщился показать: он знал все слабые
