Аутодафе - Алексей Пехов

Но ответа не дождался, шкаф хранил тяжелое молчание.

— Что видел в городе? — спросил я Проповедника, стаскивая сапоги и зашвыривая их в самый дальний угол.

Тот блаженно улыбнулся и начал рассказывать, что исполнились все его мечты, и он увидел невообразимо-прекрасные вещи…

— Ты не слушаешь меня! — в какой-то момент сказал он.

— Слушаю, — ответил я, жестом сгоняя его с кровати. — И я, и шкаф тебя прекрасно слышим.

Старый пеликан фыркнул с некоторым раздражением и, помедлив, поинтересовался:

— Гертруда придет?

— Через какое-то время.

— Опять меня выпрете на всю ночь, — с обидой сказала душа. — Пугало вовремя спряталось. Твоя ведьма его теперь не вытащит, он как рак-отшельник, засевший в раковине.

— Пугало уже ушло.

Проповедник нахмурился, промедлил, сунул голову в шкаф.

— Действительно. Ушло. Могу я спросить?

Это было нечто новенькое, я даже приподнялся на локте. Проповеднику обычно не требуется разрешение для того, чтобы задать вопрос, высказать свою мысль, изречь порицание и неодобрение, а также пропеть «Аве Мария» мне на ухо в три часа ночи.

— Спрашивай.

— Ты никогда не говорил про Мириам. Я много раз слышал ее имя от других, но не от тебя. Что между вами произошло?

— Слишком долгий разговор, старина. Мне надо выспаться перед игрой.

Он поворчал еще немного, но, поняв, что я не собираюсь уступать, с неохотой отстал.

Колокола на церкви Сан-Антонио пробили десять утра. Шуко пальцами раздавил скорлупу грецкого ореха, извлекая содержимое:

— Вчера я был не слишком вежлив с ди Трабиа.

— Я заметил.

— Надо извиниться перед ним сегодня.

— Разумное решение.

— Он напомнил мне о ненавистном Солезино. Почему этому человеку повезло пережить болезнь, а ей — нет? Я весь вечер задавал себе этот вопрос, но мне никто на него не ответит. Розалинда умерла, словно была не стражем, а обычным человеком.

— Мы и есть обычные люди, которых кто-то наградил тем, что одни называют проклятием, а другие даром.

Он невесело усмехнулся:

— Толку от нашего дара, если из-за него случается такое. Я корю себя за то, что не оградил ее от случившегося. Ведь хотел проигнорировать тот приказ, послать магистров к черту, забрать ее и уехать, но она меня убедила не горячиться. Надо было уезжать. Надо! Мир большой, нас бы не достали.

— Мир не настолько велик, чтобы такие, как мы, могли в нем спрятаться, Шуко, — не согласился я с ним. — К тому же ты не мог знать, что случится. Нам не дано видеть будущее.

— Я мог его предвидеть, когда отпустил ее с Паулем. Тут только моя вина.

— Ерунда. Он был старше, ты не мог ему перечить.

— Мог! — резко возразил цыган. — Старый ублюдок взял ее с собой и погубил, когда я был слишком далеко и не помог ей! Жаль, что он сдох в катакомбах, я бы с радостью прикончил его!

Говорить, что это не вернуло бы Рози, не имело смысла. Смысл в таких вопросах редко стоит на первом месте, а разум никогда не побеждает чувства.

— Это чувство вины делает тебя слабым. Оно убьет тебя рано или поздно, и не думаю, что Розалинда хотела бы стать причиной твоей смерти.

— Не играй со мной в эти игры, Людвиг! — нахмурился он.

— Никаких игр, Шуко. Я говорю то, во что верю. И знаю, что тебе нелегко. И также знаю, что ты или умрешь в ближайшие пару лет из-за этой потери, или справишься и сможешь думать еще и о других вещах, кроме своей вины.

Он мрачно зыркнул на меня из-под вихрастой челки:

— Ну хоть кто-то меня не жалеет и говорит прямо.

— Я не дипломатичный Натан и не Гера, которая боится тебя ранить. Розалинда была замечательным другом, я скорблю не меньше тебя, потому что тогда я опоздал со святыми мощами всего лишь на полчаса, так что в ее смерти есть и моя вина. Но она умерла. А ты пока еще жив. И тебе придется решать, что делать дальше. Напиваться в кабаках так, чтобы твои друзья, если они рядом, тащили тебя на лежанку, или заниматься тем, что ты лучшего всего умеешь, — уничтожать темные души.

Он раскрыл бритву, разглядывая в темном лезвии свое отражение:

— Подумаю над твоими словами, друг.

— Оставь ее здесь, — посоветовал я ему и, показывая пример, убрал кинжал в ящик стола. — В квильчио запрещено оружие, его все равно придется сдать, а я не хочу доверять клинок чужакам.

Цыган сложил бритву, передал мне:

— Разумно. Пора отправляться, с радостью набью кому-нибудь рожу. Жаль, что этот заносчивый ублюдок, художник герцога, играет на нашей стороне. Это помешает мне начистить ему рыло.

— Вообще-то он не мог бы играть на стороне Сан-Спирито.

— Какая, к черту, разница?

Проповедник, все это время просидевший с постной физиономией, закатил глаза к потолку.

Игровое поле соорудили на площади Вороватых — огромной, находящейся между четырьмя городскими районами, которые обычно сражались в квильчио, и являющейся нейтральной территорией. На западном краю площади, возле церкви Санта-Мария Анжело Фалконе, стоял памятник императору Константину, взирающему на город в тот исторический момент, когда он признал религию, пришедшую из Ерафии, официальной и отрекся от идолов, которым поклонялись в прошлом.

Длиной поле было больше ста ярдов, шириной пятьдесят, брусчатку засыпали песком, вокруг сколотили зрительские трибуны, на которых, казалось, собралась половина Ливетты, желающая поглазеть на то, как Сан-Джованни, в первый раз за последние шесть лет пробившийся через зеленых и синих, поборется в финале с белыми — победителями последних четырех лет.

Гул стоял такой, словно кто-то растревожил несколько тысяч ульев. В воздухе витал запах нагретого песка, жареной карамели, человеческого пота и отдаленной грозы.

Последняя собиралась над морем, но никого из зрителей это не смущало. Какая-то непогода не могла испортить самое главное событие двухнедельных празднеств в честь святого покровителя города — финала квильчио, игры, в которой горожане бились со времен Вильгельма Покорителя Земель, которая проводилась даже в год страшного чумного мора тысяча двести восемьдесят пятого. Игры, проходившей в тот момент, когда Ливетту осадила армия наемников Леонида Спесивого, и горожане прерывали драку за мяч во дворе замка Вещающего Ангела, чтобы отразить очередную атаку неприятеля, пытавшегося штурмом взять его неприступные стены.

Квильчио здесь обожествляли, ему поклонялись, им жили. И сегодня трибуны, разделившиеся на красных и белых, предвкушали большое зрелище.

Натан, как и все мы одетый лишь в широкие панталоны алого цвета с темно-бордовыми вертикальными полосами, вышел на поле одним из последних в команде, попробовал босой ступней нагревшийся песок, оглядел трибуны, где колыхалась человеческая масса: