О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Ну, то германцы.

— Это как понять?

— На! Получай и уходи. Не люблю я говорить про политику.

— Говорить не любите, а делать ее любите? Кто убил Приклонского?

— Не знаю никакого Приклонского.

Старик отвернулся и торопливо засеменил в другую комнату.

— У вас все политика! — крикнул ему вдогонку Лесь­ка. — И жена и лошадь!

Потом отправился на кухню.

— До свидания, Эмма. Дед у меня заболел.

— Да, да. Мы уже знаем. Гунда сказала. Ну, дай бог ему здоровья. Может, все и обойдется.

— А где Каролина Христиановна?

— В своей комнате.

— Можно ее позвать?

— Нельзя.

— Почему? Спит еще?

— Нет. Плачет.

Елисей попрощался со всеми рабочими и вышел на большую дорогу. В степи прыгали тушканчики. Леська оглянулся на усадьбу. В углу террасы стояла женская фигура, по-мужски опершись кулаками на стол.

4

Новости были хорошими. Деникина со страшной си­лой отогнали от Тулы, а Буденный разгромил Мамонтова под Касторной. Красная Армия снова наступала по всему Южному фронту.

— Еремушкин не приходил?

— Нет, — ответил Леонид. — И вообще никто к тебе не приходил.

— Никому не нужен?

— По-видимому.

— А письма есть?

— Одно. Из Симферополя.

— Ага! Значит, все-таки кому-то нужен?

Письмо было от Беспрозванного:

«Елисей! Милый!

Заходила ко мне Ваша знакомая — Мария Волкова. Она справлялась о Вас, но я ничего толком не мог ей сообщить, ибо Вы решили не писать мне ни звука, в чем весьма преуспели. Эта девушка произвела на меня сильное впечатление. Вы ее недооцениваете. Духовно Мария под стать женам декабристов. Если б я был в Вашем воз­расте, я влюбился бы в нее по уши. Да, пожалуй, я в нее уже влюблен. Во всяком случае, она вдох­новила меня на нижеследующие стихи:

Если б я убил человека,Которого ненавиделНежно-облюбованной ненавистью,Настоянной на перце,Ты спрятала меня бы, сокрыла,Сказала б: «Ну что ж.Раз ты его убил,Значит, он этого стоил».Но я люблю тебя не за это.

Но если бы пред очамиЛица, облеченного властью,Я стоял с угодливой улыбочкой,Д у ш у держа по швам,Ты ничего не сказала б,Лишь сквозь меня поглядела б,Точно я стал стеклянным,И навсегдаЗахлопнула дверь.Вот за это я тебя и люблю.

«Ну что за могучий старик! — подумал Леська. —Он уже вообразил Муську своей подругой жизни. Но не­ужели я действительно проглядел в ней то, что усмотрел этот колдун? Жена декабриста...»

Наступила пасха. Бабушка пекла куличи, дед красил яйца, колокола звонили что-то вроде «Славься, славься!». Весна ощущалась и в запахе волны, и в девичьих глазах, и в слухах о близком прилете красных. На душе у Леськи пели бы жаворонки, если б он встретил хоть кого-нибудь из своих друзей.

И вдруг встретил!

Как-то гуляя вечером у пляжа, Елисей увидел в «Дюльбере» свет. Отель по-прежнему закрыт. Значит, вернулись Дуваны. Леська позвонил к ним на квартиру из конторы «Русского общества». К аппарату подошел Сеня.

— Алло?

— Сенька Дуван! — радостно крикнул Елисей.

Приезд Дуванов сразу же изменил Леськину жизнь. Теперь он бывал у них чуть ли не каждый вечер и ви­дел за столом буквально всех знаменитостей, каких судьба заносила на этот приморский курорт.

Однажды его познакомили с Собиновым. Знаменитый артист, полуседой, красивый, моложавый, пил чай с красным вином. Он был одет в офицерский китель цвета хаки-шанжан с погонами поручика. Просить его что-либо спеть хозяева не решались, но...

— Леонид Витальевич! У меня к вам великая прось­ба, — начала хозяйка, Вера Семеновна. — Я не из тех ма­терей, которые считают своих детенышей обязательно гениальными. Но все же Тамара — кинозвезда, Илюша принят в третью студию... И вот мне кажется, что у Се­нечки появился голос.

— Ну что ты, Вера? Ну, какой у него голос? — пожу­рил ее Дуван-Торцов.

— Голос, голос! Спой, Сенечка, я прошу тебя.

Сенечка спел романс «Уймитесь, волнения страсти».

— Ну как, Леонид Витальевич?

Собинов расхохотался.

— Голосишко есть, но ни страстей, ни волнения я что-то не обнаружил.

— О, это все с годами придет! — сказала мама.

— Позвольте и мне спеть, — вдруг выпалил Леська.

Все озадаченно на него оглянулись.

— Ну, спойте, — нехотя произнесла Вера Семеновна.

— Что значит — «ну, спойте»? — раздраженно ото­звался Дуван-Торцов. — Спойте, молодой человек. Са­мым определенным образом!

Елисей запел свою любимую — о Кармелюке-разбойнике. И в комнате запахло полынью, и конским дыха­нием, и степным ветром, и встала окровавленная судьба загнанного и гордого человека, который поднялся с гор­стью забубённых головушек против страшного мира ти­ранов:

Я ж никого не убываю,Бо сам душу маю, Богатого обираюТа бидному даю; Богатого обираюТа бидному даю.Та при том же, мабуть, яСам греха не маю.

Когда Елисей замолк, никто не думал о его голосе, — все видели только Кармелюка с его дикой тоской, а за ней ту красную стихию, которая сейчас охватила страну, а может быть, и Европу.

— Вам надо учиться, юноша, обязательно учиться! — сказал Собинов.

— А зачем?

— А затем, что у вас в груди клокочет золото.

— Не всяко золото в монету.

— Не понимаю вас.

— Он юрист и мечтает стать судьей, — ответил за него Сеня.

— Но почему? При таком даровании...

— Потому что голосов много, а сердец мало. Я про­шлой весной сидел в тюрьме и убедился, что России гораздо нужнее хороший судья, чем хороший певец.

Собинов поглядел на него с любопытством.

— Вот какая у нас, оказывается, молодежь! — сказал он с оттенком гордости. — Много слышал о ней, а вот бе­седовать не приходилось.

В другой раз Елисей застал у Дуванов армянина не­большого роста, но с высоким лбом и огромной синей бородой.

— Знакомьтесь, Леся: профессор Абамелек-Лазарев!

— Очень рад, — сказал Абамелек и, не глядя, протя­нул Леське волосатую руку в кольцах и перстнях. — Так вот я и говорю: первая рукопись «Бориса Годунова», да­тированная 7 ноября 1825 года, была вручена Пушкиным Погодину и, по-видимому, исчезла. Из черновиков сохра­нились только первые четыре сцепы и часть пятой, пере­писанные с первой. Но все копии, которые нам известны, появились уже после восстания декабристов. Я убежден, что Пушкин в связи с этим событием внес в трагедию кое-какие изменения. Я убежден, например, что фраза Году­нова: «И мальчики кровавые в глазах» — говорит вовсе не о том, что в глазах у царя двоится. Она была встав­лена позже и явно намекала на пятерых юношей, пове­шенных Николаем I на острове Голодае. Я имею в виду Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рю­мина и Каховского.

— Неужели так? — всплеснула руками Вера Семе­новна.

— А что, если первая рукопись будет найдена и ока­жется, что в ней есть эта фраза о мальчиках? — спросил Леська.

— Великолепный вопрос, который никогда не прихо­дил мне в голову! — вскричал Абамелек, неприязненно взглянув на юношу. — Ум — хорошо, а полтора — лучше.

— Ну а все-таки? — отважно настаивала Вера Семе­новна.

— Тогда я скажу, как писал Федор Сологуб:

Творение выше творца,И мир совершеннее бога.

Все засмеялись. Все, кроме Леськи, который сидел как ошельмованный. Выждав паузу, Леська расхрабрился и через силу спросил:

— Простите, пожалуйста, вы не супруг ли Аллы Яро­славны?

— Супруг. А вы откуда ее знаете?

— Приват-доцент Карсавина — мой руководитель по уголовному процессу.

И тут же, решив идти ва-банк, выпалил:

— Моя фамилия Бредихин. Елисей Бредихин.

Он был готов ко всему. Даже к дуэли.

Но имя Бредихина не произвело на Абамелека ника­кого впечатления.

«Лихо! — подумал Леська. — Значит, Алла ничего ему не сказала о моем письме! Милая... Умница...»

— Что же вы приискали для вашей жены? — спро­сила Вера Семеновна.

— Да ведь настоящего сезона еще нет. Санатории за­крыты. Вот я и подумал: не будете ли вы настолько лю­безны, чтобы предоставить Алле Ярославне хотя бы один номер в отеле, а лечиться она станет ездить в майнакскую грязелечебницу.

— Рад бы душой, — сказал Дуван-Торцов. — Но по­судите сами: можно ли открыть гостиницу ради одного человека?

— Не беда! — сказала Вера Семеновна. — Пусть жи­вет в наших апартаментах. Я предоставлю ей комнату с балконом на море. Это комната нашей старшей дочери, Тамары, но она, как вы знаете, в Петрограде.

— О, мы не смеем вас обременять!