По волчьему следу - Екатерина Лесина

И темнее.

Но Михеичу темнота не помеха. Да и мне тоже. Ступаю мягко. И ноздри щекочет запах прелой прошлогодней листвы…

- И до чего додумался? – задаю вопрос.

- Ни до чего… тут же ж… я искал. Когда вернулся. Хоть кого найти надеялся. Все думал, не могли ж они всех вот… чтоб совсем всех не могли. Может, детишек пожалели… передали куда. Или спрятали.

Ему тяжко говорить о том.

Но говорит.

Я же слушаю. Я понимаю, что он и вправду искал. Расспрашивал. Мечтал, что найдет, что вовсе они не сгинули в той вот деревне, его девочки с волосами цвета льна.

Только не нашел он тогда никого.

- Но никого… никого… так откудова тогда взялся он? Этот вот… охотник ваш.

- Пришлый?

- Не-а… пришлый лес не знает. А этот знает… и меня. У меня свои тропы. Человек, он тот же ж зверь, если так-то. Дороги менять не любит. Я к одним тропкам привыкши, ими и хожу… и ежели так, то тропы мои отыскать нетяжко.

И график обхода выяснить тоже не так сложно. А стало быть, и избегать ненужных встреч.

И мог ли чужак?

Разве что тот, который долго тут обретается. И умениями нужными обладает.

- Главное, он свои тропы сумел положить так, что я не наткнулся… я ж вижу. И ходоков вон, и… прочий люд.

Михеич приостновился, втянул запахи.

- А… - я тоже приостановилась. Тропа? Если и так, то различить её способен был лишь кто-то, Михеичу подобный. Я бы, может, след взяла. Если бы знала, где искать. Или Девочка. – Анна? Фамилии не знаю, Васькина сестра… и сам он тоже получается? Насколько я знаю.

- Анька… - Михеич обернулся. – Это да… она вроде по крови наполовину из наших, да только… матушка её еще когда из дому ушла. Любовь… любовь – еще та пакость.

От тут с Михеичем соглашусь всецело.

- Против отцова слова пошла, да без материнского благословения. Ей долго того простить не могли. И не привечали… может, конечно, сестры там или матушка заглядывали в гости, да все тишком. А может, и не заглядывали. Не ведаю… я ж говорю, мы наособицу держались. Это как с гостем, в дом-то пустить надобно, так боги заповедали, да в свою постель не положишь. Вот… уж перед самой войной то ли замирились они, то ли вид делали… вроде как там матушка приболела. Или бабка. Или еще кто… ну давно это было! – воскликнул Михеич, словно оправдываясь за то, что не способен точно сказать, кто болел и чем именно. – Да и я-то все по лесам больше… моя, может, чего и сказывала, да слово в ухо и три мимо…

И о том он до сих пор жалеет.

И, верно, гадает, что было бы, если бы слушал больше, если бы… и никто не ответит, что было бы. Я вот себе похожие вопросы задаю. А если бы не сбежала? Если бы не решилась, если бы была послушной дочерью, хорошей сестрой, заботливой и доброй…

Сдохла бы. Зато вместе со всеми.

Что тут еще скажешь.

- Как вернулся, то… дело такое… в городе Аньку не жаловали.

- Чего?

- Того, - буркнул Михеич. – Жила она… сперва мамка её, потом и она сама… с этими.

- Ей же…

Замолкаю.

Пятнадцать, как мне? Четырнадцать? Иные рано взрослеют и сами. А других и не спрашивают, хотят ли они…

- Оно-то понятно, что не от хорошей жизни, да… - Михеич приостановился. – Да только все одно… когда эти… ушли… она в город пыталась переселиться. И понятно, чего ей там, на выселках-то да одной? Ни скотины не осталось, ни дровей, чтоб дом топить. Да и сам этот дом без хозяйской руки скоренько вид потерял. А у нее дитё на руках. Васька ж совсем малым был. Только не вышло ничего… не принимали её. При церкви… ну, церкви-то не осталось, но приехали там… в общем… вроде как батюшка, еще монахини с ним и еще какие-то бабы из помогатых. Устроились в старых конюшнях, где нынче школа. Детишек осиротелых собирали… Анька к ним сунулась было, да…

- Не взяли?

Михеич голову поднял, вглядываясь в темные космы деревьев.

- Ваську, может, и взяли бы… её вроде как к делу приставили, да через день у колодца зажали. Волосья обрили да в дерьме изваляли. И велели убираться с глаз долой. В общем, забрала она Ваську и ушла.

Выживать.

И выжила.

Одна. На полуразвалившемся хуторе, где, полагаю, еды не было вовсе.

- Я, как вернулся, узнал… заглядывал, в общем-то… предлагал ко мне пойти. Небось, сторожка уцелела. А что подгнила чутка, так не беда. Были бы руки, поправил бы…

- Отказалась?

Кивок.

Не поверила. Ни в доброту Михеича, ни в безопасность нового дома. Я бы тоже вот не поверила.

- Я ей крышу чуть подправил и так по мелочи, чего мог. Дровишками подсобил. Пару раз дичины приносил, так сказала, что нужды нету, что есть у них. Она и сама охотница отличная… А вот свиней купить попросила. Принесла брошку, что от мамки досталась. Чтоб, значит, продал и поросят взял… я и купил. Вон, в Городню съездил, на ярмароку… там, небось, получше.

- И хватило?

Михеич усмехнулся.

- Отчего же ж… сказал, что брошку залогом оставил. Как деньги появятся, значится, пусть выкупает.

- Выкупила?

- Через пару годочков. И спасибо сказала… так-то она девка хорошая, гордая только. Ну да оно бывает. Бывает, что только этая гордость и остается. В городе Аньку и ныне не жалуют, хотя давно уж та история позабылась.

История, может, и позабылась, а вот неприязнь осталась.

- Главное же ж, что людям не объяснишь, что не по своей воле она… у них боль. А зверю, когда больно, он шалеет. Человек же ж…

Еще тот зверь.

И забывать об этом не стоит.

К старому капищу мы вышли аккурат, когда солнце поднялось-таки на небо и даже пробило плотный листвяной полог.

Я ощутила, как изменился мир.

Ушла болотная сырость. Расступились дерева, оставив разве что преграду из хрупких березок. Стоило переступить и… нога провалилась в сухой хрупкий мох.

- Я туда не ходил, - сказал Михеич. – И теперь не пойду. Уж извиняй, но… не могу.

Понимаю.

Я дома тоже не решилась