Светка – астральное тело - Галина Шергова

А вот и тетрадка, в лиловой обложке, тоненькая, на первой странице «Тетрадь учени…», на последней – таблица умножения. Первая запись, первые сведения, сведенные воедино. Так и написано: «Сведенные сведения», «Сведенные сведения» – это как «ботинки и полуботинки». А? Ерундистика, «сведенные сведения»… Но он вдруг развеселился, отпустила тоска, проткнувшая солнечное сплетение. Начал читать.

Стилистика дурацкая, то протокольная запись, то сентиментальный вопль прорвется, то вроде сюжетная наметка, то нравоучительное нотабене – обратить внимание. Неважно. Исток. Начало. Было. Было.

«Подобно Татьяне, Наташа Апухтина (это ее девичья фамилия) выросла в глуши костромского поместья, где отец ее Дмитрий Апухтин („смиренный грешник Дмитрий Ларин“ – простое ли это совпадение?) был когда-то предводителем дворянства, а потом разорился. В этом поместье она встретила „своего Онегина“. Фамилия его Рунсброк. Правда, этот столичный щеголь покинул Наташу главным образом из-за того, что узнал о разорении ее отца. Но, подобно Татьяне, юная Наталья так же, как у Пушкина, – „угасала“ от любви и даже бежала в монастырь, откуда ее вернули родители.

И тут возник «старый генерал». «Старому генералу» было всего 34 года, но он был вдвое старше девушки. Апухтины задолжали матери генерала большую сумму, но благородный военный порвал вексель, посватавшись к Наташе.

Страх за честь отца подвиг юную Апухтину на брак.

И далее – все, как в «Онегине» – Москва, богатство, знатность и… встреча с предметом девичьей любви, который начинает домогаться ее склонности…

«Я была холодна, и никакие пылкие уверения не могли меня тронуть. Я лишь отвесила вежливый поклон». Как Татьяна на балу.

Листались записи, извлеченные из папки, и вставали перед глазами жизнь Натальи Дмитриевны. «Старый генерал» Михаил Александрович Фонвизин, герой Аустерлица, один из руководителей восстания декабристов. Ссылка в Сибирь, когда Наталья Дмитриевна, оставив на руках у матери двух крошечных сыновей, последовала за мужем, уже любя его. Четверть века мук и изгнания. Встреча со ссыльным Петрашевским, который рассказал Фонвизиной о том, что старший сын был в кружке петрашевцев. И еще – о смерти обоих сыновей. («Иметь сына и не видеть его, не знать его лица и голоса!» – восклицала в слезах Наталья Дмитриевна…)

А после… Родившегося в Сибири ребенка похоронила она. Вернувшись из изгнания, проводила на погостовый покой и мужа.

Освобождение обернулось одиночеством. Шереметьев увидел: по аллее, ведущей к пруду, печально бредет пожилая невысокая женщина. «Ужель та самая Татьяна?»

«Да-да, я такой и была, какой Ваш друг Пушкин когда-то изобразил меня». Из письма Натальи Дмитриевны к своему другу и другу Пушкина – Ивану Ивановичу Пущину.

Одиноко живет Наталья Дмитриевна в своем поместье. И однажды туда приезжает вернувшийся из ссылки ее друг по тем сибирским годам – одинокий холостяк, уже немолодой, больной, но не утративший любви к жизни. О нем писал Якушкин: «Ему было 57–58 лет, но это был живой, веселый человек. Как будто он только что вышел из лицея. Он был большой насмешник, а вместе с тем необыкновенно гуманный человек, равный в общении и с губернатором и с мужиком».

В мае 1857 года Наталья Дмитриевна стала его женой. Кто же это был?

Как давний отзвук возникает перезвон колокольчика:

Когда мой двор уединенный,Печальным снегом занесенный,Твой колокольчик огласил…Да, это Иван Пущин.

Может, это благословение пушкинского гения соединило через годы «первого, бесценного друга» и любимую пушкинскую героиню – «Татьяны милый идеал». Может быть!..»

Теперь вспомнил все. Самым заманчивым казалось то, что жизнь Фонвизиной смотрелась в зеркала многих великих страниц. А ведь и правда, некрасовский восторг преклонения в «Русских женщинах»: «Пленительные образы!». Одоевский посвящал стихи Фонвизиной. Достоевский, сосланный вместе с Петрашевским, встречался с ней, и она помогала новому собрату по сибирской каторге, как могла. Федор Михайлович описывал позднее эти свидания. Да и в знаменитой речи о Пушкине произнес: не Онегин главный герой романа, его истинная героиня – Татьяна. (Не знакомство ли с Н.Д. продиктовало эти слова? Ведь Достоевский не мог не знать ходивших в Сибири суждений, что Н.Д. – прототип Татьяны…)

Более того: Л.Н.Толстой, работая над «Декабристами», восхищался Фонвизиной. Вначале даже героине своей дал фамилию Апыхтина (изменив лишь букву в девичьей, Наташиной).

И всех этих великих пленяла высота духа, артезианская чистота нравственных законов, по которым жили Наталья Дмитриевна и друзья ее.

Вот тема. Вот о чем должна петь, трубить, играть на рожках и громыхать литаврами поэма.

Все вспомнил Шереметьев. Припомнил даже, что еще до того «онегинского» периода жизни, в 1813 году впервые коснулись Наташиной судьбы стихотворные строки. В имение Апухтиных приезжал Жуковский и написал в детском альбоме:

Тебе вменяют в преступленье,Что ты милее всех детей!Кто же дальше? «Ужасный грех…» Да, да:Ужасный грех. И, вот мое определенье:Пройдет пять лет и десять дней,Ты будешь страх сердец и взоров восхищенье!

Решил написать «Поэтическую симфонию». Каждая часть должна была стилизовать манеру литератора, писавшего о Фонвизиных. Найти поэтический адекват стилю прозаиков. И при всем – зрение, письмо его, шереметьевское.

Конечно, на подобном замысле лежал отблеск уроков виртуозности стихосложения, преподаваемых Ильей Сельвинским, в чьем семинаре занимался Максим. Сельвинский был в ту пору его кумиром.

Илья Львович давал задание: записать такой-то сюжет александрийским стихом, сочинить старофранцузскую балладу с современной тематикой, сложить венок сонетов. Всему выучил, считал, что безупречное владение техникой поэту необходимо, как музыканту. Чувство и мысль обязаны ощущать свободу и во власянице, и в парадном камзоле.

Лихо, ах, как лихо можно было все сочинить!

«Пройдет пять лет и десять дней». Пять лет и десять дней прошли. И еще тридцать. Тридцать лет «мышьей беготни», суеты, льстивой и хорохорящейся, тридцать лет никчемных писаний чужим пером и клеенчатых лавров, венчавших эти писания.

Шереметьев уткнул взгляд в неубранную верстку. Лист перегорожен шлагбаумом карандаша.

«И самое страшное, что люди, привыкнув жить без истинного исповедования правды и чести, уже не страдают от этого, буднично существуя в предложенной естественности подобного состояния» – дальше строчки упирались в карандашный шлагбаум.

И тут понял: он-то уже ничего не сделает.

Продолжил чтение верстки.

Бельишко Прохора Прохоровича Светка все-таки погладила. Ноги потихоньку пошли, только подрагивали слабостью. Сизый рассвет придвинулся к окну, и Светка подтащила табуретку поближе, чтобы увидеть, когда мусорщик въедет во двор.