Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья - Фелипе Фернандес-Арместо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Система ветров, позволившая коренным обитателям Полинезии исследовать Тихий океан, дала возможность Магеллану его пересечь. Он двигался фактически обратным маршрутом полинезийцев, сумев лечь на пассаты, дующие от южноамериканского побережья. Они вынесли его на северо-запад. Магеллан никак не мог ожидать, что флотилия пойдет так быстро: иногда штурманы записывали, что корабли прошли до семидесяти лиг за день[612] – возможно, более 200 морских миль[613][614], «и не могли отклониться» из-за «сильных ветров и штормов»[615]. Конечно, Магеллан не мог ожидать и полученных парадоксальных результатов: сама скорость путешествия только подчеркивала его масштаб.
Размеры океана обрекали Магеллана и его команду на беспрецедентные физические и психические страдания: практически невыносимое долгое безостановочное путешествие без каких-либо признаков суши на протяжении четырех месяцев; муки голода; пытка цингой. Постоянные ветры только увеличивали мрачное настроение. Сейчас, когда яхтсмены наслаждаются скоростным путешествием по волнам, ветер дует в спину и пункт назначения становится все ближе и ближе, это трудно себе представить: таковы прелести современного парусного спорта. Но у Магеллана и его экипажей такого утешения не было. Дом становился все дальше, ужасов – все больше, тревога усиливалась, а беспрестанный ветер, постоянно дующий в одном направлении на протяжении нескольких месяцев, заставлял их испытывать величайший страх любого мореплавателя: если даже они переживут голод и болезни, встречу с неведомыми рифами, отмелями и чудовищами, они могут никогда не найти дорогу домой.
История этого путешествия – своего рода негатив традиционных описаний плаваний, в которых враждебные стихии ведут себя агрессивно, но понятно: разрушительные бури, как в рассказах о Синдбаде-мореходе, мертвый штиль, что выпал на долю Старого Морехода, или жуткие чудовища, подобные тем, что поглотили Иону или оторвали ногу Ахаву. Флотилия Магеллана более напоминала «Летучий голландец», обреченный все время плавать в открытом море, не заходя в порты. Благоприятная погода была в этом случае сродни ухмылке злодея. Попутный ветер из благословения превратился в проклятие.
Начало выглядело неплохо. К западу от острова Карлоса III Магелланов пролив выглядит как длинный мрачный коридор между темными зазубренными утесами. Чувству облегчения после того, как проход расширяется и перед тобой встает океан, почти невозможно противостоять. «Все были в восторге», – сообщал Хинес де Мафра[616], однако чувство облегчения посетило разных членов экспедиции в разное время: генуэзский лоцман писал о нем 26 ноября, а Пигафетта – не ранее 28 ноября, в то время как моряк, чьи свидетельства записал Рамузио, считал, что они вышли из пролива 27 ноября[617].
Они находились в 52 ° к югу от экватора, был разгар лета в Южном полушарии. Но океан, простиравшийся перед ними, еще не назывался Тихим. И даже когда ему дали новое имя, его могли еще не считать абсолютно новым океаном: Бальбоа, например, назвал его Mar del Sur – Южным морем – и считал, что это просто «большой залив» Индийского океана[618]. Хотя длина Южной Америки превзошла ожидания Магеллана, нет оснований считать, что он изменил свои представления о ней как об обширном выступе Азии. Таким образом, он и оставшиеся верными ему моряки считали, что приближаются к своей цели.
Впрочем, Тихий океан сначала вовсе не казался Тихим. Море по-прежнему проявляло враждебность. Сильные западные ветры все еще преобладали, что характерно для широт к югу от сороковых. С подветренной стороны от флотилии находился берег – не нанесенный на карту и явно опасный, усеянный мелями и рифами. Сразу же, видимо, возник вопрос о том, когда поворачивать на запад – по меньшей мере у нескольких участников экспедиции. Пигафетта предположил: «Если бы после оставления пролива мы двигались беспрерывно в западном направлении, мы объехали бы весь мир, но не открыли бы ничего» (haveresemo dato una volta al mondo senza trovare terra niuna)[619]: он был прав, хотя непонятно, как его вообще посетило это откровение. Течение, однако, следовало на север, так что, учитывая еще и попутный ветер, не было никакого смысла брать мористее, за исключением минимальных требований безопасности.
Так что Магеллан отдался на волю волн. Или же он, как предполагают некоторые ученые, решил как можно быстрее достичь экватора и там искать Молуккские острова, которые, как он хорошо знал, лежали на этой широте?[620] Даже если он действительно направлялся к Молуккским островам, вряд ли разумно было удлинять маршрут, следуя по двум катетам треугольника. После того как Колумб открыл способы использования ветра и его примеру последовали все остальные европейские мореплаватели, стало ясно, что всегда лучше извлекать максимум из ветров и течений, идущих примерно в нужном направлении, если только удастся их найти, поскольку «ветер дует где хочет. Ты слышишь его шум, но не можешь определить, откуда он приходит и куда уходит. Так же и с каждым рожденным от Духа»[621]. В данном случае курс на север устраивал Магеллана. Он легко вел экспедицию параллельно берегу, а вид суши придавал дополнительное чувство безопасности. По мере продвижения кораблей на север океан успокаивался. Он даже начал убаюкивать моряков. Пигафетта отмечал, что море поистине «было весьма мирным, ибо за все это время мы не выдержали ни одной бури»[622].
С 1 декабря, согласно записям в журнале Альбо, общий курс на север сохранялся до 17 декабря[623], когда экспедиция оказалась примерно на 35 ° южной широты, и Магеллан велел повернуть на северо-северо-запад, пытаясь осторожно отдалиться от берега. 18 декабря они потеряли землю из виду. Это был решительный момент. Большинство моряков, которых португальцы впоследствии схватили и допросили, запомнили, как флотилия начала резко отклоняться на запад и с тех пор сохраняла устойчивый курс на северо-запад[624]. Направление определялось ветром. Он дул беспрестанно. Эррера явно передавал реальный опыт моряков, сообщая, что «по многу дней моряки могли не трогать штурвал и не убирать паруса, как если бы огромный океан, по которому они плыли, был каналом или спокойной рекой»[625]. Эта фраза выглядит довольно идиллически, но одиночество кораблей «в этом необычайно обширном море», по словам Пигафетты, вызывало беспокойство. Моряки, подобно героям песни Ирвинга Берлина, «видели только море»[626]. Поразительно, насколько редко им попадалось что-то еще. Даже
